В конце 1940-х годов в самом разгаре была борьба с вейсманистами-морганистами, Лысенко избивал генетиков, ото всех требовали участия в кружках по проработке постановлений партии и правительства. На периферии старались особенно, и в Киевском университете на кафедре, где я проработала год, тоже требовали посещения таких обличительно-просветительских занятий. К счастью, со мной была книга Б. М. Кедрова, недавно вышедшая, по-моему, «Энгельс и естествознание». Я эту книгу показала и объявила, что работаю по ней самостоятельно. Поскольку всюду висело изречение Сталина «Марксизм не догма, а керівнитство до діі»[308], меня оставили в покое, считая, что Энгельс поможет правильно действовать против окаянных дрозофиловых мух.

Среди всего этого бедлама — два важных события. По ранней летней прохладе, чуть ли не с первой электричкой привезла меня матушка Вера, вдова о. Александра Воронкова, лосевского погибшего друга, в старинный XVII века подмосковный храм, где старичок-батюшка окрестил меня, нарекая именем Наталии. Хотелось мне носить имя матери Алексея Федоровича. Он для Валентины Михайловны и меня был как ребенок. И теперь вместе мы втроем собрались во имя Христово, а это значит, и Он посреди нас, мы в единой церкви.

В последний же день 1949 года сделала всем нам Валентина Михайловна подарок — принесла мне паспорт с постоянной московской пропиской на Арбате (я даже не поняла, как сей документ у нее очутился). Теперь у меня законные права здесь пребывать, и не так уж страшны доносы в милицию от разных «доброхотов».

Жить на Арбате было не просто. Ведь это правительственная трасса, по которой едет Сталин в свою подмосковную резиденцию, где-то около Барвихи.

В конце недели появляется милиционер. Он поднимается на чердак и опечатывает его. Вдруг там кто-нибудь установит пулемет. Поэтому и ресторан «Прага» с его удобной для пулеметов крышей закрыт. Правда, там, как говорят, энкавэдэшники установили свои орудия. Дом наш содержится в большом порядке, и о каждом, кто там появляется, милиция знает через дворника (он в белом фартуке сидит на скамейке под деревом) или через тех же обитателей двухэтажного флигеля. Посторонним к Лосевым хода нет, а уж с ночевкой и подавно. И так до конца 1980-х: каждого подозревают. Милиция рядом, и прокуратура тоже. Все всегда начеку.

Наш двор обозрим со всех сторон, мышь не пробежит незамеченной среди кустов сирени, черемухи и жасмина.

От переулка отделяют нас чугунная решетка и ворота — остатки прежней усадьбы архитектора Лопыревского, строителя нашего дома и разных построек во дворе, искусственно потом разделенных, уничтоженных, снесенных.

Даже под окном нашей кухни, в укромном уголке, возделывает за забором скромный, но приятный цветник под большим деревом еврей-парикмахер, дверь его на первом этаже дома 31 выходит прямо в этот уголок, в садик под нашими окнами. Во дворе цветочные клумбы, асфальта еще нет[309].

Алексей Федорович каждый вечер гуляет под окнами во дворе. С ним почтительно здороваются, его знают все. Иной раз какой-нибудь пьяненький подойдет, но мирно поговорит о жизни, а я наблюдаю в окно, не пора ли вмешаться ^[310].

Двор патриархальный. Жарким летом вытаскивают кровати на воздух, спят, как цыгане, отгородившись какими-то тряпками на веревках. В нашем доме замечательная нумерация квартир двух семейств. На первом этаже нашего подъезда Николай Карпович Гасан, инвалид войны, физически здоровый, крепкий, но нервный до безумных припадков (бегает с топором — за кроткой женой Марусей). Он, вселяясь в свою комнату, взял себе, как истинный пролетарий, номер 1[311]. На втором этаже скромный профессор Лосев согласился на номер 20, кто его знает, может, еще будут жильцы. Но таковых не оказалось.

В доме райздрав, женская консультация, станция переливания крови. Все это по наследству от прежних времен. Раньше были здесь родильный приют и амбулатория бесплатная, для бедных. В самой середине Арбата было много медицинских учреждений одного хозяина «Общества русских врачей». Но место опасное. Остановиться и поговорить со знакомым на нашем углу или около дома — Боже упаси. Подходит человек в гороховом пальто: «Граждане, проходите». Я сама свидетель. Эти гороховые пальто стояли по всей арбатской фасадной парадной линии. Зато в переулках светло вечером, спокойно, никто не обидит, гуляйте, граждане, на здоровье. Нас оберегает родная милиция. Не нас, конечно, а правительственную трассу, но и нас заодно.

Теперь, когда Валентина Михайловна принесла мне паспорт, многие опасения отошли. А уже, как оказывается, начальник милиции пугал ее этой пропиской чужого человека (влезет в квартиру, вас выгонит, заберет, украдет), чего только не говорил. Но его можно понять. Он блюдет интересы неразумного профессора, он страж порядка, а ведь слова почти те же, что и у давних знакомцев, что жили в квартире Лосевых 18 лет, обещая выехать через два-три месяца, и мрачно встретили мое появление.

Слава Богу, многолетний комендант дома, хороший, почтительный человек, некто Кашкаров, всегда поможет, хозяйственный, честный. Но и он ничего не сможет сделать, если злостно донесут. Времена опасные.

Надо сказать, что наша жизнь, несмотря на разные тяжелые обстоятельства (а как же без них), чрезвычайно размеренна. На первом месте, конечно, работа, но тем не менее, бывают дни, когда хочется побыть вместе с друзьями, например, с Ладыженскими или с Анциферовыми (они самые близкие по расстоянию). И хотя они наши частые гости, но и мы иной раз захаживаем к ним — с ними как-то все очень ясно. Но есть один дом и для меня, и для Лосевых совсем загадочный.

Гуляя по вечерам с Алексеем Федоровичем по арбатским и приарбатским улочкам и переулкам, мы делаем большой круг и обязательно захватываем Пречистенку. Именно там во дворе дома с колоннадой, в Академии художеств (когда-то там миллионер Щукин владел прекрасным собранием импрессионистов — разорили, часть в московском музее на Волхонке, часть в Эрмитаже), в каком-то флигеле (усадьба старинная) квартира, на двери которой не менее шести звонков — Жабиным. Дом совсем особый. Здесь наши друзья Властовы. Борис Владимирович (1894–1964), профессор-биолог, вместе с Алексеем Федоровичем учился в Новочеркасской гимназии, и его жена Магдалина Брониславовна Вериго. Борис Владимирович — второй муж Магдалины Брониславовны, с 1923 года (первый — писатель Феликс Чудновский, умер в 1919 году в эпидемию испанки). Он правнук царского генерала (род Властовых греческого происхождения, был, видимо, Властос), да не простого, а героя Отечественной войны 1812 года — в галерее героев Зимнего дворца его портрет. Имя генерала-героя начертано и в Храме Христа Спасителя. По сведениям одного журналиста (Интернет), как сообщил мне Максим Левин, под городом Иваново есть храм Святого Георгия и могила вблизи него генерала Георгия Ивановича Властова (1769–1837). Здесь когда-то было имение генерала. Дед — Авенир Властов, предводитель дворянства в одной из центральных губерний. Судя по имени, младший из братьев (старшим давали греческие имена — Георгий, Константин). Брат деда — известный ученый, богослов, Георгий Константинович (1827–1899), тайный советник (а это генеральский чин). Служил при кавказском наместнике, заботился об улучшении жизни крестьян. В трудах его сочетались богословская и антиковедческая темы, да еще переводы. Наряду с работами о нетленности мощей, толкования книг библейских пророков и евангельских текстов, древнегреческий дидактик и мифолог Гесиод и по-французски сочинение о Прометее и Пандоре (мы — античники — ценим его гесиодовский цикл, в нашей с Алексеем Федоровичем библиотеке он есть). Борис Владимирович особенно страдал из-за тайного советника (конечно, следовало этот факт скрывать). Отец Бориса Владимировича — Владимир Авенирович (1865–1918), инженер, архитектор. В Новочеркасске есть церковь, им возведенная. С такой родословной при советской власти нелегко.