Рассуждение выстроено таким образом, что можно предположить за автором спокойную уверенность в отсутствии какой-либо опасности художественной практики наших радикалов для реального развития собственно литературы.

Дай бог, чтоб коллега не ошибался.

Мы знаем ситуации, когда полуграмотное, претенциозное и «малоодаренное» в искусстве, став актуальным отнюдь не по причине своих эстетических достоинств и продержавшись в поле зрения масс достаточно долгое время, уже тем самым входит, как минимум, в историю искусства. Начинает работать патина времени. Уже сегодня, в шедеврах, скажем, русского кино уже начинают числить «Веселых ребят» и «Волгу-Волгу» – добросовестную кальку голливудских мюзиклов. Или, например, архитектурный шедевр, изуродовавший исторический центр Москвы – претенциозный комод Щусева, здание гостиницы «Москва», нынешние искусствоведы рассматривают как ценнейший памятник архитектуры. И, похоже, таковым он и становится в качестве выразительного образчика дикой советской эклектики 30—50-х. И ему, этому «большому стилю», начинают подражать современные, отнюдь не бездарные архитекторы.

Опусы же наших средне– и малоодаренных радикалов имеют – и вполне приличные, на мой взгляд, – шансы не только остаться в литературном обиходе, но и реально повлиять потом на новые литературные поколения. То, что, по мнению Чупринина, сославшегося на точное замечание Агеева («движет ими великий соблазн творить не тексты, а историю»), как бы исключает самую возможность их присутствия в литературе, как раз и способно обеспечить для них определенный запас прочности, компенсировать отсутствие таланта.

Миллионы моих сограждан в нескольких поколениях читали как современную литературную классику «Разгром», «Молодую гвардию» и «Повесть о настоящем человеке», – ну а самым же выразительным в этом ряду я бы назвал феномен романа «Что делать?», действительно ставшего в нашем сознании частью русской литературной классики. И как раз по той самой причине, что человек не литературу делал, а историю.

А чем хуже, скажем, Шаргунов или Сорокин со своим «Голубым салом»? – хуже, конечно, но не настолько, чтобы не осилить этой задачи.

...

«Они ведь – и Ольшанский, и Быков, и Шаргунов, и Пирогов, и иные многие – не вполне ведь всерьез говорят то, что говорят. А чтобы самим упастись и нас упасти от скуки и интеллигентной рутины».

То есть поза. Игра. Так? Вроде, да. Они ерничают, они откровенно издеваются над простодушным своим читателем вроде меня. Наконец, время от времени и сами они высказывают что то вроде: ну чего взъелись на нас за «Гексоген» Проханова – мы провели очень даже полезную провокативную акцию.

Все так.

Но, при всей неоднозначности, скажем так, моего отношения к нашим лево-радикалам, вот тут я им верю с трудом. В противном случае мне пришлось бы усомниться в их умственных способностях. То есть я должен был бы предположить, что мир вокруг себя они мыслят чем-то вроде бесконечного продолжения московской и питерской литературной тусовки. Что им никогда в голову не приходила мысль о существовании своего читателя и многомиллионного телезрителя, которые не знают, да и знать не обязаны о нынешних правилах позиционирования в литборьбе, которые слушают их как вполне вменяемых людей, способных отвечать за свои слова. И которые потом будут, вольно или невольно, оформлять свой образ мира и определять свое поведение в нем с помощью формулировок, услышанных с телеэкрана от того же Быкова. Литературная игра – игра только для их круга. Для остального мира она – реальное дело.

Нет, по поводу некоторых я могу такое предположить. Ну вот, скажем, Ольшанский – торжественно объявив себя черносотенцем, он с детской обидой и искренним недоумением жаловался потом, что с ним раззнакомились некогда симпатизировавшие ему люди. То есть он, похоже, действительно полагал, что на самом-то деле черносотенцем он не стал, что это только игра такая. Человеку никогда не приходило в голову, что слово, которым мы (как нам кажется) пользуемся, обладает своей суверенностью и своей волей. И это еще вопрос, кто кого использует. Давнюю уже историю с Ольшанским я вспомнил, когда прочитал в редактировавшейся им газете, на первой полосе, набранное почти такими же крупными, как в названии газеты, буквами слово, которое изобрели здесь для обозначения еще одной аномалии: «антисемитофобия». Да нет, представить себе Ольшанского крадущимся ночью с топором к синагоге мне по-прежнему трудно – из привычного для него круга общения он не мог не выпасть еще и по другой причине: оттого, что бывшие его собеседники почувствовали себя идиотами – они-то разговаривали с ним как с человеком вполне адекватным, кто ж мог предположить подобную степень неведения самой природы слова и мышления у пишущего, у публично размышляющего человека.

Но то Ольшанский. Обижать же подобными подозрениями его ближайшего сподвижника и соредактора Дмитрия Быкова я вроде как не имею права. И тем не менее именно он написал процитированное Чуприниным:

...

«И нас не слушайте, когда мы накликаем бурю или проклинаем либерализм: мы художники, а, следовательно, не либералы, – но вы люди, а, следовательно, не должны слушаться художников».

Неужто он не осознал еще, что, появляясь на телеэкране со своими политическими декларациями, он уже ничем не отличается от Леонтьева с Невзоровым. Тут ведь уже не имеет значения, что сам человек думает о себе. Что субъективно он как бы честен, потому как

...

«кто ж заставляет вас быть такими простодушными дебилами, неспособными освоить правила новой игры?»

Объективно же, он – один из борцов с «трусливыми ретрансляторами общечеловеческих ценностей» (формулировка из газеты, редактировавшейся как раз Ольшанским и Быковым).

Галковский в ипостаси «философа-конспиролога»

Дмитрий Галковский. Друг утят // «Новый мир», 2002, № 8

После почти десятилетнего перерыва с новым художественным произведением перед публикой появляется Дмитрий Галковский. (Справка для подросшего за эти годы поколения: Дмитрий Галковский – одно из самых громких писательских имен на рубеже 80—90-х годов, классик новейшей русской литературы, его философский роман «Бесконечный тупик» уже в истории русской литературы конца XX века; в одной из рецензий на роман употреблено даже слово «гениальный».)

На этот раз Галковский предложил «сценарий фильма» «Друг утят». Насчет «сценария» и «фильма» не уверен – на мой взгляд, слишком громоздка для кино сама сюжетная конструкция Галковского, текст представляет что-то среднее между социально-философским, историософским трактатом и авантюрным повествованием. И, наконец, слишком изощренно, слишком «по-писательски» исполнен текст «сценария».

1. Идеологическая схема

Жанр нового произведения Галковского – антиутопия. Речь пойдет о завоевании человечества (а в перспективе – и галактических пространств) новой породой движителей истории – компьютерными интеллектуалами.

Ноу-хау Галковского в жанре антиутопии – перенесение действия из будущего в наши дни, и даже – в наше недавнее прошлое. Обозначив в «Прологе» страшную перспективу человечества (сильно поредевшее и разбившееся на малочисленные общины, оно прячется в сверхкомфортабельных бункерах-норах на километровой глубине), в основной части своего повествования автор показывает, как и где начиналось это будущее. То есть повествователь исходит из того, что все мы проморгали истинное содержание событий, свидетелями и участниками которых являлись. Наша слепота как бы включена в сюжет сценария, так сказать, сюжетно отрефлектирована. Дело в том, что основным инструментом, которым воспользовались устроители будущего у Галковского, является коллективная компьютерная игра, играя в которую, человек подчиняется воле ее организаторов. Игра строится по «принципам виртуального театра». Основным же ее принципом