В полной прострации присутствовала Гудрун на похоронах мужа, все происходящее проплывало перед ее взором, словно в мутном черно-белом сне, где налицо множество посторонних деталей и кажущихся незнакомыми лиц, где все перемешано в сером мешке несуразности и тебя уж точно не касается. Потом она долго шла под дождем, начавшемся накануне и обещавшем затянуться на дни, если не на недели, что было привычно для здешних мест, и единственное, что осталось в ее памяти, были рвущие сердце рыдания Литиции и Амалии, так же, как и она, праздновавших в этот день свой траур и так же не представлявших еще себе своей дальнейшей жизни.

Каким-то чудом удалось Гудрун провалиться в тревожный недолгий сон, полный вскриков и хохота смерти, принявшей в нем обличье главного ужаса ее жизни – Патриции Кристианы Рауфф. Рядом были какие-то люди, кто-то подавал ей кружку с водой и постоянно поправлял на ее лбу влажно-липкое полотенце, утверждая, что у нее жар, да укрывал ее отвратительно шершавым пледом, который она постоянно норовила сбросить.

А утром она нашла на крыльце письмо. Оно было адресовано ей и пришло не по почте – ни марок, ни каких-либо почтовых пометок на нем не было. Должно быть, его просто принесли ночью и положили на крыльцо, в уверенности, что оно попадет в нужные руки, что и случилось. Почерк на конверте принадлежал Патриции, в чем прекрасно знающая его Гудрун сомневаться не могла.

С брезгливостью и отвращением вынула она сложенный вчетверо лист бумаги и, уйдя в одну из дальних комнат, принялась читать. Аккуратные буквы ложились одна к одной, образуя ровные строчки и повествуя о самом страшном. Патриция словно смотрела с листа, впиваясь ледяным взором в лицо Гудрун и как будто ища в нем что-то – не то свидетельства страха, не то готовность к пониманию. Но, поскольку ни того, ни другого в Гудрун не осталось, черты бывшей подруги становились все более злобными и безумными, пока, наконец, не превратились в маску уродливого монстра. Все встало на свои места.

Старуха замолчала и, глядя в одну точку, задумалась о чем-то. Я, завороженный ее рассказом, ведомым почти литературно, совсем не думал о времени, хотя прошло уже, должно быть, несколько часов с той минуты, как я переступил порог этой комнаты.

Все встало на свои места не только в рассказе бабки Греты, приходящейся прямым потомком отчаянной и романтично-верной Гудрун – многие пробелы в моем знании также заполнились и свет, пролитый рассказчицей на события более чем полутора вековой давности, озарил и доселе темные уголки моего сознания, направив мои мысли на верную тропу и дав возможность дорисовать детали, которые обошло вниманием перо художника.

Но, хотя мне и было уже абсолютно ясно, куда именно я угодил по воле моей собственной судьбы, и ранее отличавшейся изрядной капризностью, и в чьи именно объятия она меня играючи бросила, я все же не совсем понимал свою роль во всей этой истории, ибо было совершенно очевидно, что простым совпадением это уж точно не было. Помимо того, было еще кое-что во всем этом, что меня настораживало, а именно то, что я не испытывал ни малейшего страха или беспокойства, как будто речь шла не о мне самом, не о моей собственной судьбе, грозящей, как я теперь понимал, оборваться внезапно и достаточно трагично, ибо сомневаться в словах старухи относительно нрава моей актуальной пассии у меня оснований не было, а о ком-то другом, далеком и чуждом мне, чьи перспективы мне абсолютно неинтересны, а горести безразличны. Я чувствовал себя неотъемлемым звеном в этой цепи, той деталью большого и сложного механизма, без которого он просто не сможет функционировать.

И было что-то еще. Что-то, чего я пока не уловил и был не в состоянии ни осмыслить, ни тем более облечь в слова. Была какая-то неестественность в происходящем, словно кто-то пытался выдать за правду очередную, столь ненавистную мне, бутафорию, воздвигая нелепые декорации, на вроде той фетровой подушки во внешне приличном гробу. Но, видимо, всему свое время.

Старуха, вынырнув из увлекшей было ее пучины раздумий, слабо улыбнулась мне и, пошарив под подушкой, вынула оттуда чуть помятый серый конверт, внешний вид и цвет которого позволяли не колеблясь отнести его к временам давно прошедшим.

– Вот то письмо, молодой человек, – молвила, почему-то усмехнувшись своим словам, старуха. – Как видишь, оно у меня и сохранилось весьма неплохо, ибо не так уж много людей держали его в руках за все это время. Оно развязало череду новых событий, не менее, пожалуй, страшных, чем те, о которых я уже рассказала. Но не будем перепрыгивать – времени у нас достаточно, даже более чем…, – бабка Греты снова усмехнулась, словно сказанное ею имело какой-то скрытый смысл, до поры мне недоступный, – Прочти его и оставь у себя. Если я не ошибаюсь, оно должно стать просто еще одним экспонатом в твоей коллекции, не правда ли? Ну, пока ты читаешь, я передохну – давно не говорила я так длинно…

Я осторожно взял конверт из ее рук, для чего должен был подняться с пола, сразу почувствовав, как затекли мои руки и ноги за время сидения в одной позе, и, вернувшись в исходную позицию, бережно и не без некоторого захватывающего дух содрогания, вынул сложенный вчетверо, как и было сказано, лист бумаги, который сразу узнал, ибо именно на таких листах получал все послания моей хозяйки и возлюбленной – королевы кошмарных снов туземцев Патриции Кристианы Рауфф. Надо ли говорить, что и почерк был мне до боли знакомым…

«Моя золотая Гудрун!

Постигшие тебя переживания, должно быть, несколько выбили тебя из колеи, ибо потеря близких всегда несет с собой определенные проблемы и требования, которым мы должны порой следовать в независимости от того, хотим мы этого или нет. Ты отлично знаешь, что мне это известно, как никому и рискну предположить, что мое горе, которому ты по иронии судьбы в немалой степени поспособствовала, далось мне не менее тяжело.

Как ты, несомненно, уже начинаешь догадываться, именно упомянутое выше обстоятельство твоей причастности (как и причастности твоих неразумных товарок) к смерти Роберта подвигло меня на некоторые поступки, последствия которых тебя сейчас мучают, и дало мне моральное право на это.

После того, как вы убили его, ты, бывая у меня и говоря со мной, ни единого разу ни словом не обмолвилась об этом происшествии, хотя я, признаться, ждала твоего раскаяния и была почти готова принять его. Ты же вела себя как ни в чем не бывало, и впоследствии, когда я вновь открыла двери своего дома для всей округи, даже привела ко мне трех остальных преступниц, полагая, видимо, что ваши довольные лица приносят мне радость после того, как вы упрятали в могилу моего Роберта. Вы наслаждались жизнью, используя мое гостеприимство как нечто призванное служить вам и само собой разумеющееся, нимало не беспокоясь о том, что я думаю по этому поводу.

Посему и случилось то, что случилось. Я прекрасно знала, что тела будут найдены собаками – не важно какими – покрытыми шерстью или в человеческом обличье, и вчера, будучи инкогнито на похоронах, искренне наслаждалась диким воем двух твоих подруг-наездниц, так и не сумевших оседлать жизнь. Твои же отрешенность и кажущееся самообладание не сбили меня с толку – я знала, что тем больнее тебе было…

Полагаю, впрочем, что драма только-только начата и в следующем действии главная роль принадлежит тебе.

Итак, я дома и жду тебя. Смею лишь заверить, что страха и отчаяния в моих глазах ты найдешь не более, чем обычно.

Твоя навеки Патриция»

Я окончил читать и задумался. В этом письме было все – отчаяние, боль, решимость и какая-то непередаваемая грация. Не было в нем лишь одного – признаков психического недуга. Не оставляло сомнений, что Патриция прекрасно отдавала себе отчет в своих поступках и их возможных последствиях, а слабые намеки на суицидальность лишь подчеркивали неординарность ее натуры, в которой я уже и без того был абсолютно убежден.