Порой она, сняв с шеи, подолгу рассматривала найденный когда-то ею на берегу реки золотой медальон, которым, как знала из откровений Патриции Гудрун, она очень дорожила. Раньше она говорила, лукаво улыбаясь, что этот «подарок» – залог бессмертия их с Робертом любви и «вечного единения», а однажды, растрогавшись, даже открыла подруге тайну медальона, который вдруг со слабым щелчком раскрылся в ее тонких пальцах и показал Гудрун то, что хранил внутри – маленький портрет возлюбленного Патриции, выполненный с необыкновенным искусством и покрытый каким-то составом, призванным оберегать его от внешних воздействий. Роберт был на нем совершенно живой и смотрел вам в глаза пытливо и немного грустно. Художественная натура Гудрун не могла остаться равнодушной к столь поразительному творению и она долго и заворожено рассматривала медальон под гордым взором подруги.
Но это осталось в прошлом – теперь Патриция ни с кем не желала делиться своей скорбной памятью и раскрывала медальон лишь тогда, когда оставалась совсем одна и на просьбу Гудрун показать ей его еще раз лишь чуть качнула отрицательно головой.
Тема гибели супругов и последовавшего вскоре самоубийства отца вообще была табу в разговоре подруг, что, признаться, поначалу несколько уязвляло и расстраивало Гудрун, желавшую все же выведать несколько больше о подоплеке произошедшего и, в набожности своей, призвать-таки подругу к покаянию. Но этому не суждено было случиться – Патриция оставалась отшельником не только в своем образе жизни, но и в мыслях, предпочитая хранить свои чувства и надежды, если таковые имелись, внутри себя.
По мнению Гудрун, Патриция стала за прошедшее время еще красивей и как-то одухотворенней; весь ее облик был отмечен еще большей таинственностью, нежели ранее, словно горе и печаль – гениальные скульпторы – изваяли ее статую из гипса, а фея-память, не пожалев волшебной пудры грез, оживила ее.
Тем большей неожиданностью для всех жителей деревни, а в особенности для верной Гудрун, стало событие, последовавшее весной тридцать первого года, когда Патриция Кристиана Рауфф, презрев приличия и не выдержав даже положенного срока траура, возобновила субботние вечера танцев, проведение которых оба предыдущих раза обрывалось столь трагически.
Серый дом у реки был приведен в полный порядок и прежний шик вновь по-хозяйски вступил в залу и комнаты. Были осведомлены будущие участники действа и, несмотря на прогнозы Гудрун, полагающей, что люди отнесутся к идее с опаской и даже неприятием, приглашением почти никто не пренебрег, ибо в этой местности, в то время даже более чем сейчас отдаленной от цивилизации с ее возможностями, развлечений было слишком мало и жизнь текла слишком однообразно, чтобы отказываться от предлагающего развеяться мероприятия. Мало того, загадочность хозяйки дома, созданная ею самой и отчасти временем, возбуждала интерес, а ее поразительная красота, по слухам еще более кристальная чем прежде, призывала целые полчища окрестных ловеласов. К тому же, в обществе появилось и начало все более укрепляться мнение, что владелица поместья и всего состояния покойного Рауффа решила-таки, отринув траур и раздумья, обзавестись супругом и предстоящие балы будут являться не чем иным, как смотринами претендентов. Одним словом, событие, по выражению одного из фермеров, должно было «привнести свежей крови» в скучную жизнь округи и дать пищу мыслям и разговорам. Знал бы этот провидец, насколько точной окажется его метафора!
Первый вечер оказался особенно пышным, хотя и последующие поражали своим шиком, продуманностью программы и по-настоящему разгульным весельем. По общему мнению, вечера Патриции были гораздо более импозантными, чем устраиваемые когда-то ее отцом, хотя, наверное, определенная доля лести и желания потрафить в этих высказываниях все же имелась.
Своим присутствием почтили бал также многие так называемые «почетные гости», такие как городской коммерсант – муж Марии, старик Тапер и некоторые другие люди, на приезде которых Патриция прямо-таки настояла, используя все свое обаяние и силу убеждения, недостатка в которых у нее не было и противиться коим никто не мог. Разумеется, одна из главных ролей на празднике отводилась «дорогой подруге Гудрун», которая, будучи искренне обрадованной тем, что Патриция наконец обрела свой прежний задор, привела с собой еще несколько гостей, в частности, озорную товарку по прошлым детским играм Литицию и пару месяцев назад благополучно разрешившуюся от бремени Амалию, причем обеих – с мужьями, не пожелавшими отпускать жен в одиночестве, памятуя о прошлой репутации танцевальных вечеров Рауффа. Таким образом, все четыре подруги, включая Марию, получили отличную возможность видеться чаще, принимая во внимание то, что их мужья вскоре стали завсегдатаями проводимых Патрицией мероприятий, найдя их «увлекательными», а хозяйку «милой и остроумной», хотя и не так уж трудно было догадаться, в чем именно заключается для них особая прелесть субботнего бала.
И на самом деле, «девица Рауфф» всегда бывала необычайно оживлена и очень гостеприимна, сыпала шутками и развлекала гостей аллегориями. Она была истинной хозяйкой своих вечеров не только потому, что являлась их организатором, но и в силу своей поистине королевской величественности и непередаваемого словесно обаяния, сквозивших в каждом ее жесте, слове и взгляде. Неудивительно, что разгульные повесы, разом позабыв своих спутниц и оставив их на попечение престарелых резонеров, тупо и заворожено, высунув исходящие слюной языки, таскались за Патрицией по пятам, подобно стаду безмозглых овец, ведомых наглым бородатым козлом к какой-то неведомой цели. Однако той неизменно удавалось разряжать обстановку и избегать косых взглядов покинутых кочек, умело составляя пары и раздавая им ключи от комнат наверху. Родительская наука не прошла даром и лихие ухажеры неизменно предпочитали воробья в руке голубю на крыше. Одним словом, основная идея вечеров осталась неизменной.
Гудрун гордилась подругой. Гордилась ее красотой, ее шармом и интеллектом. Молодая художница не испытывала ни малейшей зависти и искренне желала Патриции обрести женское счастье, ибо свое собственное она почитала уже состоявшимся. В ее чистом неиспорченном сердце было более чем достаточно доброты и отзывчивости, чтобы простить любимой товарке все ее отрицательные, по мнению Гудрун, качества, так как сама она была далека от мысли, что состоит из одних достоинств. Доверие к юной Рауфф, взращенное испытанной годами и сделанными признаниями дружбой было настолько прочным и незыблемым, настолько само собой разумеющимся, что никаких сомнений в открытости подруги и чистоте ее намерений у Гудрун не возникало. И даже застав однажды Патрицию и собственного мужа, стоящих, сплетясь в объятиях, в одном из многочисленных темных уголков второго этажа, ей легко удалось убедить себя в том, что происходящее – суть свидетельство дружеской симпатии между столь дорогими ей людьми и даже порадоваться крепнущей дружбе между домами.
Между тем, ближе к середине ночи, когда гости были уже достаточно опьянены алкоголем и собственными успехами на поприще блуда, чтобы замечать друг друга и делать далеко идущие выводы, черно-серый камень на берегу неизменно принимал на своей плоской, похожей на стол поверхности свою юную госпожу в сопровождении очередной добычи и добавлял в свою копилку впечатлений еще один пассаж ее яркого, но, увы, обреченного жизненного скерцо.
Но субботняя ночь проходит быстро, и после нее дом снова на целую неделю замирал, почти не проявляя признаков жизни и приобретая свой прежний угрюмый вид. Ставни почти на всех окнах были закрыты и лишь изредка можно было заметить слабый блуждающий огонек свечи в одной из комнат, выходящих в сторону деревни.
Тишина в доме и вокруг него стояла в эти дни необычайная. Не раздавалось обычного в хозяйстве сельских особняков конского ржания, стука топоров или перекрикивания работников. Даже птицы, коих множество в этих местах, казалось, избегали селиться в ветвях окружающих имение Рауфф деревьев, ибо что-то гнетущее носилось в пахнущем отчаянием воздухе и неведомое большинству людей шестое чувство подсказывало пернатым верное решение. Лишь иногда, да и то совершенно случайно, можно было услышать тихий, плачуще-осторожный скрип калитки в высоких центральных воротах, пропускающей какого-то ночного гостя, да еще ласковый смех, перемежающийся с напевным речитативом, порой слышался то из окон мансарды, то с берега.