— Папа!.. — задыхаясь, кричала она. — Товарищи! Васили Григории! Пришли уже! Красные!

Она не дошла до хутора. На дороге она встретила взвод красноармейцев, саперов, шедших с целой толпой мужиков в обратном направлении, на запад. Они шли, чтобы рыть там окопы. Они все подробно рассказали ей. Васин отряд, скитаясь по лесу, прорвался уже километров на пять в свой тыл. Очевидно, еще вчера они миновали фронт. Дорога отсюда во всех направлениях — на Красную Горку, на Ораниенбаум, назад, к позициям, к деревне Воронино — была совершенно свободна.

Посовещавшись, прикинув по карте, комиссар и Вася решили сейчас же поворачивать на юг, к Воронину. В маленьком отряде не было ни больных, ни тяжело раненых. А там, на фронте, наверное, сейчас каждый человек и особенно каждый пулемет на счету. Военкома особенно умилил и обрадовал этот пулемет. Увидев его, он высоко поднял брови, присел на корточки, осмотрел вблизи.

— Да, ну что ж… — сказал он затем, поднимаясь. — Очень хорошо. Молодцы. Так мы это и запишем: исключительная сознательность и стойкость…

— Урболайнены решили добираться вместе с красноармейцами до фронта.

— А там… видно бывает… — сказал отец.

Маруся, когда прошла первая радость, вдруг как-то пригорюнилась. Слегка понурясь, она сидела поодаль на березовом пенышке, ни на кого не глядя, мешала палкой догорающий костерок, о чем-то думала…

Второй командир, штабной, поговорил с комиссаром, отведя его в сторону. Он хотел добраться до железной дороги, до Лужков, и затем через Красную Горку явиться по месту службы — в штаб Седьмой. Он просил на всякий случай отрядить с ним одного человека с винтовкой. Ему дали того красноармейца 171-го полка, который пристал к отрядику еще до Копорья.

Выйдя на дорогу пониже деревни Закорнова, отряд на минуту остановился. Был горячий, уже по-настоящему летний день. Снова перед ними, круто вздымаясь к югу, лежал край того же самого знакомого Копорского плато. Очевидно, наши части сумели зацепиться за местность на самом его гребне. Туда, кверху, шли подводы, двигались красноармейцы. Оттуда, из-за гребня, донеслась редкая артиллерийская стрельба.

Попрощавшись, отряд разделился надвое. Николай Трейфельд с одним из стрелков двинулся вдоль фронта направо, Вася с остальными людьми стал подниматься наверх, к Воронину. Так их пути, незаметно скрестившись на полчаса в глухой лесной трясине возле озера Лубенского, разошлись опять.

Вечером того же дня коменданту форта Красная Горка прислуга доложила, что его спрашивает некто в шинели.

Комендант ужинал в своей квартире. Ел жареную салаку, только что привезенную Егором Тимофеевым, знакомым зажиточным рыбаком из соседней Сойкинской волости.

Рыжебородый, широкоплечий Егор также был по-демократически, — такие уже времена теперь, — приглашен поужинать… Он важно, но и почтительно сидел напротив, внимательно смотря в рот Неклюдову. Иногда он молча опускал вниз, за голенище колоссального рыбачьего сапога, огромную веснушчатую руку, доставал оттуда плоскую фляжку — совсем не маленькая, она бесследно скрывалась в этой огромной лапе — и, сняв с горлышка стаканчик, наливал в него что-то похожее на спирт.

— Ну, ну, Тимофеич! — слегка протестовал командир, — не надо, голубчик, не надо, достаточно.

Тогда огромное, как чайный поднос, лицо Егора, вся голова с красным и длинным, точно клюв, конопатым носом, с большими красными ушами наклонялась близко к командирскому уху. Кося рот на сторону, кулак начинал шептать сиплым басистым шёпотом:

— Ты мне только одно скажи, твое благородие: мериканцы-то берут нас под себя? Вот дал бы свят-Христос! Уж тогда ты тольки повестку дай, тольки поддёржку дай… Тогда самостоятельного мужика, брат, не остановишь… Тогда мужик всех их — во как!

И грязным огромным ногтем он делал на скатерти то движение, которым давят блоху.

На дворе стоял жаркий вечер, но окна были закрыты, завешаны беленькими занавесочками. Только в щели было видно сияющее на закате море. За тонкой фанерной стенкой листали бумагу; вероятно, жена читала какой-нибудь роман. Неклюдов внимательно слушал шёпот своего собутыльника, прожевывал салаку, щурился, думал. Неожиданно явилась прислуга, та самая Катюша Маслова. Он покосился на нее.

— Не могу. Занят.

Прислуга вышла на крылечко. Обтрепанный человек, похожий на демобилизованного красноармейца, сидел на деревянном ящике.

— Они заняты… — небрежно сказала молодая женщина. — Завтречка утречком приходите в штаб…

Человек поднял голову.

— Сейчас же подите к товарищу Неклюдову и скажите, что с ним хотят говорить по важному частному делу. Понятно?

Прислуга вгляделась в военного. Оброс, как чёрт, а по разговору… Не поймешь теперь, какие такие люди пошли?

Дернув плечом, она с досадой хлопнула дверью. Из-за занавесок послышался громкий недовольный голос, неприятный тонкий голос коменданта.

— Я же сказал вам, Катя, не могу, занят! Что вы русского языка не понимаете? Пусть идет к дежурному в штаб.

Лицо просителя покраснело под давно не бритой бородой. Резко поднявшись, он подошел к окнам.

— Товарищ комендант форта! — нетерпеливо крикнул вдруг он. — Я во что бы то ни стало должен сейчас же разговаривать с вами. Что у вас в конце концов тут? Комбед? В и к? Или воинская часть, находящаяся в угрожаемом районе? Я к вам из штаба Седьмой армии!

Занавесочка дрогнула, окошечко раскрылось. Круглое мягкое лицо Неклюдова с удивлением и беспокойством выглянуло наружу.

— Ради бога… Ради бога, товарищ… — еще неуверенно проговорил он. — Простите. Только не волнуйтесь. Мне сказали — какой-то красноармеец. Да что же вы стоите? Входите. Гостем будете.

Человек устало поднялся на крыльцо, открыл дверь, исчез в сенях. Пространство перед домом опустело. По синевато-серому морю вдали и внизу бежали золотые и красные брызги. Розовая чайка наискось, не двигая крыльями, промелькнула над соснами.

— Очень просто… — сказал уже внутри дома голос человека в шинели. — Да, от Нарвы… Ну, уж это я скорее должен у вас спросить. Могу сказать одно: охрана у вас на форту ни к чёрту! Это — ясно…

Из Воронина Васю, комиссара и всех, пришедших с ним, отправили уже на подводе в ближний тыл, в Гостилицы. Там стоял штаб какой-то бригады. Командование взглянуло на дело иначе, чем сами бойцы.

Конечно, положение все еще серьезно. Но особой необходимости в немедленном использовании на фронте десятка измученных, вконец замотанных людей не было. Васин сборный взвод мгновенно направили в один из соседних полков, людям выдали проходные. Самому Федченке приходилось ехать в Петергоф, может быть, и в Петроград, в краткосрочный отпуск. Там все определят, куда нужно…

Вася сидел в садике около дома, где помещался штабриг, ждал, пока комиссар договаривается там о каких-то своих делах. Кругом шла обычная суматошная жизнь ближнего тыла: связисты тянули провод телефона, у калитки дремали, слегка подогнув задние ноги, две оседланные, усталые лошади; запыленный мотоциклист в грубых башмаках, стертые подметки которых были прикручены кусками провода, раскинув руки, спал на траве рядом со своей «индианой».

Комиссар вышел из штаба довольный и веселый. Его лысое темя сияло. Он энергично вытирал его чистым носовым платком.

— Ну, Федченко, готово дело! Рад за тебя. Ты, брат мой, направляешься на курсы комсостава. Может быть, в Питер; на Вознесенский, что ль? Э, нет! Ближе: в Ораниенбаум. Вот тебе путевка. Вот тебе остальное. Чего? Ну, ну, брат, без глупостей. Приказано — и дело с концом…

Вася растерянно заморгал глазами. Он ожидал чего угодно, только не этого.

— Товарищ военком, да как же?.. А ребята-то мои? Товарищи? А вы куда же?

Военком сморщился, передразнив его.

— Ни-ка-ких! — с большим удовольствием выговорил он. — Никаких! Товарищей у нас, милый мой, хватает! Вся Красная Армия — наши товарищи. Гордиться должен таким доверием, гордиться, Федченко! Знаешь, какой момент?.. А я — что я? Я — особая статья. Погоди, еще встретимся… Ну, дай-ка я тебя чмокну, как сына, на прощанье, и вали к церкви. Быстро, быстро! Рассуждать поздно. Оттуда сейчас грузовик на Петергоф идет… Эвакуируют там кое-кого… Не опаздывай…