После революции, когда от бывшей Российской империи отделилась белая Финляндская республика, когда старая игрушечная граница между ними вдруг превратилась в рубеж двух миров, из крепкого кронштадтского замка выпала одна важная часть: форт Ино отошел к Финляндии.

На Красную Горку легла трудная задача: работать теперь за двоих. Охранять путь к Питеру с удвоенной энергией. Не дремать. Не спать. Знать, что враг отныне всегда маячит в пределах видимости. И тоже не спит.

K 1919 году Красная Горка продолжала нести свою почетную вахту на страже Петрограда. Ее гарнизон к этому времени насчитывал около двух тысяч человек, в значительной своей части набранных тут же под боком, из окрестных деревень, знакомых с местностью, и с фортом, и с морем.

Это было и хорошо и плохо. И плохим было это вот по какой причине.

В те дни и незадолго до того в Петрограде жило два или три десятка граждан, носивших фамилию, которая, будучи сама по себе ничуть не удивительной, обращала на себя внимание: она казалась взятой напрокат из романов Льва Толстого. «Неклюдов. Чёрт знает что такое! А почему не Онегин или не князь Серебряный?!»

Неклюдовых было много; почти все они являлись людьми состоятельными, и даже сановными. Один из них ведал оркестром графа Шереметьева, другой числился членом Государственной думы и директором Уральского общества по производству взрывчатых веществ. Был Неклюдов Петр Васильевич, сенатор, и Неклюдов Александр Иванович, врач, тот, что жил на Петроградской… Был даже такой Неклюдов, Михаил Сергеевич, около фамилии которого в тогдашних справочниках стояло одно единственное звание: «Балетоман». Но не он оказался в 1919 году комендантом кронштадтского форта Красная Горка.

Комендантом этой твердыни был Неклюдов — артиллерист и офицер, не так давно окончивший Михайловское артиллерийское училище на Симбирской улице в Петрограде. Все знавшие его отзывались о нем, как о человеке весьма «обязательном», приятном в обращении, вежливом, еще далеко не старом и, по слухам, неплохо знавшем свое разрушительное дело. Другие Неклюдовы, родственники, ставили ему в упрек одно единственное: он был «михайлоном», учился в том юнкерском, о котором другие юнкера отзывались, пренебрежительно пожимая плечами. «Михайлоны» в царской России числились людьми сомнительными, настроенными нелойяльно, чуть ли не «красными»: недаром из этого училища вышел когда-то известный народник Петр Лавров.

Вот почему никто не удивился, когда, сразу же после Октябрьской революции, Неклюдов сначала оказался «любимчиком солдатни», а затем, изменив «своим», стал на сторону большевиков и был назначен комендантом красного форта. Этого от него можно было ожидать!

Не случись революции, жизнь и данного Неклюдова, да и всех других, катилась бы как по маслу. У него были неплохие связи. Он был членом яхт-клуба и клуба теннисного; в теннисном у него была даже «рука»: Ванюша Макферсон, русский англичанин, сын известного Джона Джорджевича, владельца «Макферсоновской бумагопрядильной Заневской мануфактуры». С раннего детства играли они рядом на дачах в Мецикюле. Под влиянием Ванечки он даже ударился в «англоманию»: если были Неклюдовы балетоманы, почему же не быть одному из них и англоманом, чёрт возьми!

Нечего говорить, что с такими связями и с такой фамилией этот ничем не примечательный человек мог считать свою будущую карьеру обеспеченной. Крупнейший адвокат Кандауров, известный фабрикант и биржевой делец, золотая голова, Николай Робертович Жерве, за дочерью которого он даже слегка ухаживал, вместе с Джонни, — кто-нибудь из них да протянул бы ему руку помощи… И революция, конечно, разразилась над ним, как гром. Все, решительно все надо было делать заново. Ну, что ж? Делать так делать!

На форту никто ничего твердого не мог сказать о его коменданте: да так, человек, как человек… Милое лицо: посередке — нос… Голубые глаза смотрят ласково и приветливо… С подчиненными очень вежлив, только что не за панибрата. Митинги посещает все решительно; приходит первым, уходит последним и, бывали случаи, даже удивляет присутствующих неожиданной горячностью боевых речей.

С тех пор как комендант этот пришел на Красную Горку, на форту мало-помалу, исподволь, начали сменяться командиры. Вновь являющиеся по странной игре судьбы почти все, как один, тоже были «михайлонами» в прошлом или по меньшей мере людьми, лично известными Неклюдову. Впрочем, что тут удивительного? В такое тревожное и неустановившееся время каждый предпочитал иметь подчиненным человека, за которого мог отвечать.

Как и других Неклюдовых, этого Неклюдова часто поддразнивали. То называли его Ростовым или Болконским, то спрашивали, когда он вернулся из Сибири… Один раз ему даже прислали на место домашней работницы девушку, которую, как на грех, звали Екатериной Масловой. Но он не сердился на такие беззлобные шутки. Он был очень, очень покладистым и удобным в общежитии человеком… За старых друзей он готов был итти в огонь и воду…

Красная Горка, судьба которой оказалась в те дни в руках удобного этого человека, лежит над самым берегом залива. К морю возвышенность обрывается круто. На юг, в сторону материка, она опускается пологой волной и переходит вскоре в сырую равнину, поросшую смешанным лесом, лиственным и хвойным.

Равнина раскинулась далеко. С юга, километрах в пятнадцати от побережья, тянется, то прерываясь, то вновь начиная громоздиться выше, длинная гряда холмов. Эта самая гряда несет на своих восточных отрогах Пулковскую обсерваторию и ее сад. С ее высот тринадцатого числа Вова Гамалей следил за тем, как ехал из города Женя Федченко. На той же гряде, но западней Красной Горки, расположена старая Копорская крепость. Опускаясь по этой гряде, Женин брат Вася несколькими днями позже вывел из копорской ловушки свой маленький мужественный отряд.

С гряды на равнину текут многочисленные лесные речки и ручьи. Две такие речонки — Рудица и Черная, — сливаясь вместе, образуют в глубоком тылу у Красной Горки и Серой Лошади болотистую речку со странным названием «Коваши».

Речка Коваши течет сначала на север, потом на запад. Минуя деревню Калище, она впадает в восточную бухту Копорского залива. Правый, северный, ее берег несколько выше, южный ниже. Благодаря этому она представляет собою более или менее сносную оборонительную позицию для частей, которые вздумали бы прикрывать узкую полосу прибрежья, опираясь тылом на район фортов и Ораниенбаума.

Весьма вероятно, что командиры красных частей, отступавших в этом направлении из Нарвского и Ямбургского районов, оставшись без связи и руководства со стороны высшего командования, каждый сам по себе, по своей личной десятиверстке или трехверстке, определили эту позицию как последнюю, на которой еще можно было и необходимо было задержаться. В это же самое время белые, не успевшие ни пополнить поредевшие за время наступления части, ни за две «победоносные» недели упорядочить и устроить свой тыл, начали выдыхаться раньше, чем речка Коваши была достигнута. Их порыв явно слабел.

Генерал Родзянко стал все кислее морщиться, когда штабные подхалимы пели ему славу за изобретение новой формы «разящей, подобно молнии, войны». Газетные корреспонденты, облепившие со всех сторон его «ставку», представители разных, — чёрт их разберет! — политических партий (само это слово вызывало у генерала оскомину!) судили и рядили обо всем, требовали «курьерской стратегии», «победы-экспресс», пока красные не успели опомниться.

Продвижение вперед! Продвижение вперед! Каждый лишний километр этого продвижения грозил теперь большими неприятностями. Правда, физиономии господ офицеров, от херувимообразных поручиков до бородачей, ветеранов четырнадцатого года, сияли, что ни день, все радужнее.

Правда, репортеры иностранных газет, вроде всевластного прощелыги Аркашки Гурманова, с каждым вечером удлиняли и удлиняли свои телеграммы в Лондон, в Париж, в Вашингтон: «Замученное большевиками население восторженно приветствует освободителей…» «Матч лидирует генерал Родзянко…» «Лидирует!» Вот дьяволы! Что он — футболист? Но это-то ничего, и это — к лучшему.