Утаить и не удалось. Двадцать второго Сталин уехал в Гатчину; городок этот стоял уже почти на фронте. Мимо старого павловского дворца текла по шоссе река яростных, измученных, полураздетых, потерявших всякий воинский вид и последнюю веру бойцов. «Ну, куды ж теперь? Продали нас!»

В желтых казармах восемнадцатого века, под гордыми имперскими эмблемами и «арматами», кривовато ухмылялись, воздевали в театральном отчаянии руки «военспецы», что-то уж чересчур похожие на хорошеньких прапоров, на седоусых «штабсов» вчерашнего дня… Трудно было поверить, чтобы им хотелось кинуться к этой серой толпе, воззвать к ней, остановить ее, вернуть ей боевой порыв, восстановить красноармейскую дисциплину… Очень трудно поверить!

Двадцать пятого представитель Цека побывал в Кронштадте. Спорить нечего: тут крепче! Настороженные форты холодно уставились на серое море, «просматривая» его подозрительную даль. Корпуса кораблей колышутся у гранитной стенки берега, как вторая стальная стена. Матросы Балтики все те же: как в семнадцатом году, они смотрят ему прямо и твердо в глаза. Еще бы, он — из Москвы, от Цека, от Ленина! Удивительный взгляд у здешних людей: ложишься вечером спать, и все помнится что-то очень твердое, несомненное, тяжкое, большое, верное… Линкоры? «Севастополь»? «Олег»? Подумаешь и покачаешь головой: нет не «Олег», а плечи и лицо того старшины, который рапортовал утром, в орудийной башне «Андрея Первозванного», командиру эскадры… Да, это — народ!

За Кронштадтом последовал выезд на Карельский перешеек. И всюду было необходимо, никакому местному начальству не веря на слово, внедряться самому в самую гущу событий, доискиваться до глубоких корней неудач и ошибок, искать путей к их немедленному исправлению. Надлежало все вершить именем партии и по-партийному, именем Ильича, и так, как поступил бы сам Ильич. Именем народа, ради народа, ни на миг не упуская из виду великую всенародную цель, ту, которую партия наметила. Легко это все? Очень трудно!

Центральный Комитет знал, кого он посылает в Питер. Действуя как смелый полководец гражданской войны, Сталин выполнил там все, что было в человеческих силах.

Ни на секунду не теряя живой прямой связи с Центральным Комитетом и самим Владимиром Ильичем, он сумел в кратчайший срок соприкоснуться с солдатом на фронте, с крестьянином и рабочим в накаленном войной ближайшем к линии боя тылу. Началась смелая, на ходу, перестройка всей работы и в армии и в этом тылу. Что надо делать — не было загадкой: только что Восьмой съезд партии вынес свои решения; их подсказала с величайшим трудом предотвращенная пермская катастрофа. Решения эти надлежало спешно, срочно воплощать в жизнь и тут, под Питером; закономерности войны, изменяясь в частностях, остаются в самом главном одними и на Урале и у берегов Балтики.

Зиновьевскую «верхушку» охватила паника. Что делать? Как быть? Приказы, отданные глупцами или подлецами по указанию свыше, выданные за «надлежащими подписями» и скрепленные установленными непререкаемыми печатями, отменяются с удручающей непоколебимостью… Кто отменяет их? Рукою представителя Совобороны их обезвреживал революционный пролетариат, партия.

Впервые за долгий срок тут, на питерском участке фронта, жалкий лозунг «хоть как-нибудь отсидеться!» заменяется другим: «Разгромить и победить врага!» Кто выбросил этот новый клич? Партия! Кто в великой радости с торжеством его подхватил? Железные люди рабочего Питера. Народ! Поди, возрази, попробуй!

Впервые у солдат, воюющих тут, над Финским заливом, возродилось чувство локтя, размягченное лукавым нашептываньем ложных друзей. С новой силой путиловцы, обуховцы, дюфуровцы, лесснеровцы почувствовали: да, огромный город над широкой рекой живет и борется не сам по себе. Он ведет эту борьбу вместе с необозримой Родиной. Он — неотъемлемая часть ее нераздельного гигантского целого.

Едва прибыв на место, Сталин сообщает Ленину перечень тех частей, которые он вызвал из глубин страны на помощь Петрограду. Владимир Ильич отзывается без промедления: да, и эти, и все, какие будет возможно дать еще! Он обещает внимательно следить за скорейшим продвижением войск к фронту. Начинается важная переброска полков, бригад, дивизионов из Симбирска и Саратова, из Котельнича и Казани туда, на запад, к Ладоге и Неве. Волга и Кама, Оухона и Ока готовы прийти на выручку своей славной сестре…

Формируются новые и новые рабочие отряды. Курсанты военных училищ из Москвы, Твери, Иванова идут на фронт… Враг грозит со всех сторон сразу. Что поделать: не дрогнув нигде, страна должна найти в себе силы отразить его и там, и тут, под Петроградом!

«Советская Россия, — с непередаваемым чувством тревоги и облегчения, слитых воедино читали двадцать второго мая питерцы Выборгской и Петроградской стороны, люди из гавани и из-за Невской заставы обращенные к ним строки воззвания ЦК, — не может отдать Петроград даже на самое короткое время! Петроград должен быть защищен во что бы то ни стало… Петроград должен иметь такое количество вооруженных сил, какое нужно, чтобы защитить его от всех нападений. Советская Россия обещает ему это количество вооруженных сил…»

Дядя Миша Лепечев первый принес эту листовку в домик на Ново-Овсянниковском, даже раньше Женьки. Евдокия Дмитриевна уже издали увидела, что есть хорошие новости: молчаливый кузнец шел по мосткам совсем не той походкой, что все последние дни.

За обедом он прислонил толстый, словно из оберточной бумаги, сероватый листок к буханке грубого, тяжелого, с мякиной испеченного хлеба и, работая челюстями, смотрел на него так, точно слова воззвания делали этот хлеб слаще.

— Ага! — бормотал он время от времени себе под нос. — Дело! «Слишком велико значение этого города!» Так, правильно! «Дорог каждый час!» Верно! Ага: «Советская Россия обещает…» Дуня, поди-ка сюда… читай: «Советская… Россия… Обещает!» Ты такие слова слыхивала? Гордые, сестра, слова, а?

Скоро и Григорий Николаевич начал возвращаться с завода в совершенно ином, нежели до сих пор, настроении: глаза и те по-другому смотреть стали. «Да что, мать, — охотно ответил он на Дунин вопрос, — свежим ветром откуда-то подуло. Вот что! Точно я тебе и сам ничего не скажу: говорят — человек сюда из Цека с большими мандатами прислан… Ленин послал. Дошли рабочие голоса! Не знаю, так ли, но что-то есть, зашевелились!.. Уж на что «наш» («нашим» он с пренебрежительной иронией именовал обычно начальника цеха инженера Товстикова, одного из столпов дореволюционной заводской «конторы», каким-то образом оставшегося в Петрограде), на что он мастер по живому человеку заупокойную служить, и тот сегодня прибегает: «Друзья! Токари! Мы должны всемерно увеличить выход продукции!» А что неделю назад говорил?»

Не каждый питерский рабочий и не вдруг мог бы сказать, что именно случилось. Но все чувствовали: что-то произошло. Совершилась важная перемена. В заводских цехах, на заседаниях завкомов, среди партийцев, да и так просто, в разговорах между старыми рабочими, все громче и увереннее зазвучали слова «Москва», «Кремль», «Цека»… Можно было подумать, — шестисотверстное расстояние между Петроградом и столицей вдруг стало по крайней мере вдвое меньшим. Постепенно все стало поворачиваться по-новому, то и дело разговоры об этих «поворотах» связывались с деятельностью уполномоченного Цека.

Внезапно совсем по-иному обернулся вопрос с мобилизацией. Нелепый набор «под гребенку» прекратился. Вместо него рядом с обычными красноармейскими полками стали возникать другие — рабочие. Их формировали по районам из людей, которые, по тем или иным причинам, доныне не числились военнообязанными. Мастерская давала взвод, цех — отделение, весь завод — роту. Несколько соседних предприятий создавали батальон или полк: смотря, какие заводы, конечно… Это радовало старых питерцев.

— А мы-то о чем говорили? — шумно ликовал Кирилл Зубков. Посмеивался с удовольствием в висячие усы Федченко.

Одобрили и другие опытные, видавшие виды старики: «Мудро сделано! Такой полк, в случае опасности для Питера… Я всех знаю, меня каждый знает, а за спиной свой народ, свой завод… Ну! Костьми все лягут, шагу назад не сделают!