— Смотрите, жив! — радостно восклицает она. — Жив, жив: зашевелился!
Это комиссар того полка, товарищ Мельникова, Антонина Кондратьевна. Она нашла Ивана Дроздова за деревней Юверята в сугробах, в лесу.
Никогда не забудет он этого…
Он помнит комиссара Мельникову. Помнит ее маленькую крепкую руку, лежащую на холке коня, ее ногу в стремени, коричневую кобуру у бедра, кругленькую шапку-кубанку на круто завивающихся темнорусых волосах. Но никак не может он увидеть сейчас душной избы в далекой черемисской деревне за Бугульмой, где теперь, бледнее мертвой, с туго забинтованной ногой, бредит эта же русоволосая женщина, товарищ комиссар. Она мечется в бреду, в душном мраке. Она то вскрикивает: «Обходят! Слева обходят!», то вдруг с отчаянием закрывает рукой глаза: «Куда? Куда вы его дели?»
А на стене над ней темнеет странный предмет — не то букет, не то веник — непонятный пучок сухих прутьев. Это ее хозяйка, пожилая черемиска, благоговейно принесла ей на подмогу и заступу «кудаводыш», черемисского бога-охранителя. Веничек-бог, наверное, пособит ее постоялице: во все времена выручал он попавших в беду ее предков.
Что удивляться этому? Ведь в энциклопедическом словаре, изданном каких-нибудь пять лет назад, году в тринадцатом, так сказано:
«Бупульминский уезд. Православных — сто сорок две тысячи. Магометан — сто двадцать тысяч. Идолопоклонников — две тысячи шестьсот семьдесят два…»
Да, велика, велика она, эта беспредельная страна Россия, Родина! Горячие волны великой борьбы идут по ней. Тут они сталкиваются бурными волнами штурмов, атак, канонады, огня… Там вдруг образуется на какое-то время маленькое, совсем гладкое штилевое пространство, как перед форштевнем «Гавриила» на траверзе Шепелевского маяка. Тихий уголок, с черемуховым духом, с рыбаками, такой мирный на вид…
Но кто знает? Может быть, именно в этом мирном месте ударит завтра гроза, может быть, именно тут разобьется самый страшный, самый кипучий вал, девятый вал девятнадцатого года!
Вова Гамалей спит. Спит крепким сном Женька Федченко. Тихо лежит, оплеснутый неглубокой старческой дремой вполглаза, Женин дед Дмитрий Маркович, друг верный и помощник академика Гамалея. Но Павел Лепечев, бывший комендор с миноносца «Азард», теперь политрук на «Гаврииле», не спит. В ранний утренний час, взявшись за железные пруты поручней, он стоит высоко на зыбком мостике, над палубой узкого длинного судна.
«Гавриил» на траверзе мыса Осинового. За ним, своим братом и ровесником, идет в кильватер «Азард». Они возвращаются из дальнего поиска. Вчера, крейсируя в море за островом Тютерс, корабли заметили непрерывное и странное движение в водах соседей. По всему горизонту, от Бьоркэ на севере до мыса Улу-Ньеми на юге, и ближе и мористее Гогланда, дымили в легком мареве какие-то суда. Можно было рассмотреть транспорты, движущиеся с соблюдением величайшей осторожности к южному берегу залива, в направлении на Нарвскую бухту. Их эскортировали миноносцы; туда и сюда спешили посыльные суда. Около полудня вахтенные донесли о появлении на вестовых румбах двух силуэтов, напоминающих легкие крейсеры… Крейсеры — здесь? Это становилось уже любопытным… Ни у Финляндии, ни у Эстонской республики кораблей этого класса не было и в заводе. Чьи же они?
Корабли, которые нельзя было именовать «вражескими», но еще меньше было оснований полагать «дружественными» (или даже хотя бы только «нейтральными»), вели себя подозрительно. Они пробирались под берегом, прятались за невысокими здешними островами, всячески уклонялись от сближения с нашим дозором… Приходилось призадуматься над сообщениями береговой разведки, доносившей, что в Финском заливе сосредоточивается английская эскадра и что командующий ею адмирал, имея в своем подчинении более десятка крейсеров и двойное количество миноносцев, подлодки, монитор и даже авиаматку, выдвигает свой передовой отряд в район Выборгских шхер…
Вся картина вызывала тревогу… Снестись с берегом по радио кораблям не удалось: на пути, между Тютерсом и Кронштадтом, свирепствовала майская грозовая тучка, трещали разряды… Оценив положение, командиры «Гавриила» и «Азарда» легли на обратный курс…
Хорошие суденышки, оба эти миноносца! 30 тысяч сил на валу у того и у другого. Далеко за кормой пенили они спокойное море. Наготове все минные аппараты, по четыре у каждого. Длинные стволы стомиллиметровок освобождены от чехлов; пулеметы насторожены; вахтенные зорко следят за зеркальной поверхностью моря. Хорошо!
А небо впереди разгорается все ярче. С ближнего, южного берега чуть заметное дыхание бриза доносит милые, родные запахи. Веет теплым песком, сосной… Вот пахнуло как будто дымком, избяным хозяйственным духом. А вот вдруг — только в очень тихие ночи услышишь такое на море, — как струна, протянулся над водой поперек хода миноносцев пряный сильный аромат… Это где-нибудь на побережье уже расцвела белая черемуха. Эх!..
Кронштадта еще не видно впереди по носу: слишком ярко пылает там заря. Но над пологими берегами глаз уже ищет и находит знакомые приметы: вот, левее высокой рощи, Горвалдайская островерхая церковь; потом низкий кустарник, прикрывающий форт Серую Лошадь… Еще дальше берег поднимается к Черной Лахте, а там за ней грозные орудия Красной Горки неотрывно глядят на море: «Кто идет?» Крепким замком заперта морская дверь к Петрограду, к Красному Питеру! Попробуй, сломай, свороти такой замок!
Вахтенный командир, штурман Анисимов, позевывает: досталось за двое суток похода. Глаза так и слипаются. Единственное спасение — поговорить.
— Ну, ну… И как же, товарищ Лепечев? — через силу произносит он. — Очень интересно все это! И как же вы?
— Интересно? Как сказать — «интересно», Павел Федорович! — внимательно приглядываясь к берегам, отвечает Павел Дмитриевич Лепечев. — Оно не столько интересно, сколько… Гордость большую в человеке такие дела родят! За других гордость… Ну, и — за себя, конечное дело, ежели не оплошал… А интерес — какой?
Нелегко было; очень нелегко! Главная вещь — что? Кораблю, флоту на роду написано связь держать с берегом, с армией… А тут — флот наш, а берег-то — чужой… Корабли тоже были приличненько подзапущены. На половине некомплект команды. Линкор — в Гельсингфорсе, а матросы — который на Днепре, который в Рязанской или там в Псковской губернии… Машины разобраны. Спецов, чтобы их наладить, нет… Если так, по правилам, все прикинуть — выход один: поднимай белый флаг и сдавайся… Или открыл кингстоны и иди под лед…
Да, но с другого-то боку? Две с лишним сотни боевых единиц, как одна посудинка! Один «Петропавловск», говорят, сорок миллионов народных золотых рублей стоил… А таких, как он, там — четыре штуки!
Получаем данные: немецкие транспорта проходят Гангэ… Немцы миновали Ревель… У них — вода чистая, льда нет: идут! Нас, правда, сплошной лед прикрывает, но он же нас и режет. В Гельсинках-то эти чистенькие на нас тысячами глаз и днем и ночью смотрят. Гуляют такие типичные международные капиталисты по Эспланаде — в бобрах, шубы — во! Видим, показывают перчатками на нас: «Вот, дескать, ихний «Севастополь»; вот — «Рюрик» стоит… Завязли, мол! Все наши будут!» Так за сердце возьмет: «Эх, думается, кабы это не тут, не в Финляндии, а у нас в Кронштадте, я б с тобой поговорил, бобровая твоя образина!» Товарища локтем подтолкнешь: «Держись, держись, Ваня! Прими матросский вид! Гляди, какой крокодил навстречу!» Но вид видом, а…
И вот дни тянутся, а мы стоим… Январь восемнадцатого прошел — стоим. Февраль на исходе — стоим… На берегу — война; наших, представьте себе, бьют — финских рабочих ребят… Ничего не можем поделать: международное право! Сиди, любуйся, что там происходит…
Душа, товарищ штурман, вся переболела… Особенно — «Рюрик» прямо из моего иллюминатора виден был: стоит, красавец, под самым островком, точно тебя упрекает: «Что ж это вы, братва? Так сложа руки и просидите все? Да вы мне приказ только дайте, так мы их…»
Зубами скрипели… А что сделаешь? Приказа-то нет! И вдруг, не помню числа, прибегает комиссар корабля, Устинов Гриша, из штаба флота… Бледный, но, видать, радостный; себя не помнит: