А через несколько дней его, Вовку, с няней Грушей хотят отправить куда-то далеко, за Лугу, в ту самую деревню Корпово, откуда няня родом. На две недели! Может быть, даже на три! Говорят, там озеро есть: купаться! А лес там такой, что медведи живут; идешь за земляникой — и вдруг, по кустам как затрещит, как захрюкает… Говорят — там хлеб прямо от буханки режут и едят сколько угодно. Удивительно! Молоко — горшками… и Фенечка там; она уже месяц живет…

Вовка бредил в детской, а недалеко от него, в своей комнатке, готовился заснуть старик Лепечев, Дмитрий Маркович, служитель при большом пулковском рефракторе, правая рука старика Гамалея.

Дмитрий Маркович лег давно, но ему не спалось. Зеленым огоньком горела зажженная женой, Грушей, лампадка. Где-то тоненьким, назойливым голоском ныл комар; голосенок был острый, ядовитый, беспокойный, как комариное жало.

Мысли лезли в голову Дмитрию Лепечеву, цеплялись одна за другую. Вспомнил, что кончается запас заграничного масла для смазки механизма рефрактора. Рассердился. Разве это порядок? Когда это видано?

Потом пришло в голову про другое масло, про коровье. Голод, форменный голод второй год! Еще тут, в Пулкове, кое-как, а в городе — что там делается? Непорядок… Вон на что уж Путилов завод, да и то — зять говорил — половина станков стоит. И не поймешь никак, кто прав, кто виноват? Поговоришь с батюшкой в церкви, выходит — начинается царство дьяволово, юдоль антихриста. Так расстроит, хоть в гроб ложись…

А съездишь на Путиловский, встретишь зятька, Григория Николаевича Федченку (этот — уже самый настоящий большевик!)… Этот по-своему, расскажет, разговорит… «Никого, говорит, папаша, не слушайте! Мы с вами, говорит, народы трудовые, и партия наша большевицская, — народная партия! Все у нас с ней — одно: путь одинаковая; и дело наше правое, — тоже одно! Вот я сейчас вам, папаша, к примеру так поясню…» И выходит — правильно думают ребята; за большое дело берутся. А все-таки непорядок; везде непорядок…

Комар пищит. Дмитрий Лепечев лежит на спине, задумчиво разглаживая положенную поверх одеяла бороду.

Все бы еще ничего, если бы не такая семья. Сами-то как-нибудь прожили бы здесь, около звезд-то этих, проскрипели бы. А вот ребята, внучата, молодежь… Как они сейчас? Где Вася, старший внук?

Все было тихо-смирно, парнишка старался, учился..? Потом вдруг… не успели опомниться — доброволец, красноармеец, пулеметчик… Ушел на фронт. Девятнадцати лет мальчишке полных нет, а — партийный, пулеметчик! Горе! Письмо вон недавно было: «Стоим около города Ямбурга. Настоящих боев нет, но каждый день перестрелка». Д-да!

Опять же Павел, сын младший. Пятый год человек покоя не знает. Между жизнью и смертью, под огнем, на хлябях морских! Два раза тонул, один ранен. Под военный суд попал за политику, ладно еще, что как раз революция подошла… Где он сейчас? Что с ним?

А Фенька, цыганенок, дедова баловница? Ну, эта по крайности у своих, дома. Да! Дома-то дома, а все же не на глазах. Отпустили одну в деревню, к бабке.

А кругом и еще хуже: вся страна, вся Россия как льдина весной на реке. Куда ее несет? Кто это знает? Зять говорит: «Коммунисты знают, Ленин». Поп говорит: «Господь единый ведает, чем сие окончится!» Пётра Поллоновича спроси, так тот только лбом воздух бодает, фыркает, как еж. Послушать его — и вовсе никто ничего не знает путного. Никто вперед не видит. Не астрономия. Загодя не предскажешь.

Дмитрий Лепечев томится долго; он охает, кряхтит, встает пить жидкий квасок, который испускает бережно хранимый Грушенькой пловучий китайский гриб. Засыпает он уже в первом часу.

Вокруг него спит голодное, отощавшее за последние годы Пулково, странная нагорная обитель астрономии среди плоских подгородних равнин. Заповедник!

Спят ближние деревни: Пулково-Подгорное, Колобовка, Толмачево… Вдали под нежным небом поздней весны тревожно дремлет каменная громада Петрограда. В пустых улицах царит звонкая светлая каменная тишина. Закутанные в невозможное тряпье, дежурят и ночью у ворот бессонные «члены домкомбедов». Слабый ветерок трогает по стенам плохо приклеенные листки афиш, газет. Словно он с любопытством, не веря сам себе, читает на них никогда не звучавшие в этих стенах новые, неслыханные слова: «Все на защиту революционного Питера!»

Ветер шевелит эти бумажные лепестки, точно языки холодного огня. Он веет по строгим площадям, мимо безмолвных фасадов, освещенных прозрачной ясностью белой ночи. Он обтекает застывшие, как в сказке о спящей царевне, колоннады, врывается в разбитые окна давно опустевших заводских цехов, уносится, наконец, в широкое пустопорожнее поле.

Необозримая неоглядная — к югу, к востоку, к западу, к северу — простерлась под его шумными крылами страна. Что за таинственное безбрежное море, что за непонятна я, приводящая весь мир в смущение загадка, эта Россия, Федеративная Российская Республика, Русь?!

Леса и холмы. Горы и долы. Снега и опаленные солнцем пустыни. И люди — миллионы, десятки десятков миллионов людей! Нельзя передать словами, как необозрима, как бескрайна, как томительно и чудно противоречива ты, страна-героиня, Россия девятнадцатого года!

На одной границе твоей еще протекают последние мгновения сегодняшнего дня, а на другой во всем блеске рождается уже утро ослепительного завтра. На одном пределе твоем густятся свирепые тени вечной зимы, а там уже реки ломают лед, гудят уже вешние потоки, свежие всходы пробивают дышащую грудь полей, цветут, колеблясь под животворным солнцем, радостные, чистые, точно детские глаза, тюльпаны — цветы горячих степей…

Здесь из холодной майны между вековых льдин, как нелепое чудо, высовывает усатую и клыкастую морду злобно-тяжелый морж, а там ползучие розы обвивают колонны белых дворцов, отороченные белым кружевом пены, синее море лижет древний берег и солнечные блестки миллионами улыбок бегут по нему.

В глухих деревнях под соломенными крышами, в дыму лучин еще шевелится, еще дремлет, чавкая слюнявую лапу, тысячелетняя косматая худоба, невежество, голод… За сотни верст от проезжих дорог еще бредут по таежным незнаемым тропам бородатые человеки божьи, пробираясь неведомо куда, и кто знает, как зовут этого плечистого старца — Аввакум Петров или Григорий Новых, в семнадцатом веке родился он или в девятнадцатом?

А дети и внуки этих дедов уже залегли, там, далеко, в передовых цепях великой войны, и металлический стук их пулеметов будит отголоски во всей вселенной, до самых крайних ее концов.

Еще незрячая иудина злоба ходит хмарой над твоими просторами, Россия; заволокла горючим дымом Сибирь, пыльной тучей встает от степной Кубани, морской мглой наползает с севера, с запада, отовсюду.

Но в сердце твоем, в Москве, жужжит и гудит стремительный маховик динамо, и торопливые волны радио бегут сквозь дрему, сквозь гарь и дым и кричат, кричат, кричат… О солнце, о свете, о счастье, о славе… О завтрашнем сияющем дне…

Девятнадцатый год! Девятнадцатый год! Бурная, незабвенная, ни с чем несравнимая юность наша!

Страна — громадна. Людей — неисчислимое множество. И у каждого своя, хоть немного, но отличная от других судьба…

…Где-то с тихой пасеки летят, сверкая в утреннем солнце, мирные пчелы за первой весенней взяткой. Курится роса… Благоухают цветы. От колодца доносится звонкая девичья песня…

А в другом месте в этот самый миг сибирские волчата катают в сыром овраге под нежными листьями папоротника обглоданный череп колчаковского, — первого тобольского полка, — поручика господина Бонч-Осмоловского.

Это Иван Дроздов, тот питерский рабочий, что ездил сегодня с Григорием Федченкой по выборгским заводам, это он, сам того не зная, убил поручика винтовочным выстрелом в лесном жестоком бою, в снегах, месяца два тому назад, в начале марта.

Теперь Дроздов спит в маленькой, тесной, но теплой каморке под Петроградом, в деревне Мурзинке. Мать, присев около его изголовья, шепча что-то, смотрит на него. Хотелось бы ей догадаться, что видит сейчас перед собой в сонных видениях этот большой сильный человек, воин, раненный, выздоровевший, ее сын… А ему мерещится невысокий гнедой конек, шагающий по сибирскому снегу, и женщина в подбитой мехом куртке, в шароварах, по-мужски сидящая в седле.