— Мосье Кандауров, — подняла голову Валерия Карловна, — приехал к вам, Петр Аполлонович, по поводу того письма. Вы помните?

— Совершенно правильно, — подхватил гость. Он не садился, потому что хозяин, тоже не садясь, насупясь, продолжал взирать на него. — Совершенно точно. Мне, собственно, нечего излагать нового. Меня, точнее, лиц, меня уполномочивших на переговоры с вами, интересует только ваш ответ… Только… Нет или да? Ничего больше.

Астроном Гамалей вдруг взял в левую руку бородку и, согнув ее вдвое, сунул конец себе в рот. Валерия Карловна прищурилась: «Невозможный человек. Уже сердится!»

— На чем прибыли? — упрямо пригибая голову, спросил трескучим голосом старик. — Поездом? Охота была зря ломаться! Удовольствие! Обратный — утром! Впрочем, велю заложить вам нашу клячу. Пейте чай. Э-э-э… А какие это, кстати, люди изволили вас уполномочить отнимать у меня время? А?

Он выпустил бороду изо рта и неожиданно громко затрещал, как трещоткой, ногтями обеих рук, яростно потирая их одни о другие.

Гость не без любопытства, сдерживая усмешку, смотрел на него.

— М-м-м… Вы понимаете, уважаемый Петр Аполлонович… — осторожно и важно начал он. — Вы, конечно, ясно сознаете, насколько важным стало именно сейчас собрать вместе, сплотить воедино все подлинные культурные силы страны… Собрать и противопоставить их потоку варварства, которое грозит захлестнуть всех нас. — Он приостановился, видимо, усиленно стараясь определить, какое впечатление производят его слова на этого тощего старика, без стеснения и неприязненно уставившегося ему в глаза.

— Так, так! Собрать, противопоставить, а дальше что? — быстро проговорил профессор Гамалей.

— Ну, помилуйте, зачем же нам выражаться такими… экивоками? Зачем играть друг с другом в прятки? Разве мы оба не видим ясно одного и того же? Родина гибнет! Все рушится! С одной стороны — пожары, хаос, кровь, красное неистовство, большевизм… Они попирают все законы, божеские и человеческие… Они топчут в грязь все самое святое для нас с вами. А там, с другой стороны, — гниение. С другой стороны — махровые черносотенцы, генералы. Кнут и виселица. Они мечтают чуть что не о крепостном праве, о временах допетровских… Значит, мы, интеллигенты, должны…

— Мы, интеллигенты, должны? — крякнул Гамалей. Теперь прищурился уже Кандауров.

— Петр Аполлонович! — вдруг решительно выпрямился он. — Давайте говорить честно. В открытую. Наш долг — и ваш долг тоже! — помочь спасению родины.

Найти среднюю линию. Одни мы это не сумеем выполнить, конечно. Мы бессильны! Но есть же светлые, культурные силы там, за рубежом, в Англии, во Франции, в Соединенных Штатах! Всюду! Они живы. Они ясно понимают, что помощь нам необходима. Они имеют все, что нам нужно, все, чтобы эту помощь оказать… Оружие, снаряжение, крупные денежные средства. Они не видят пока лишь одного — достойных людей, людей, на которых можно положиться. Мозга нашей несчастной страны. Героев духа. Людей науки, объединить которых мы могли бы для решительной борьбы. Возглавить их.

О, вы не имеете права отказываться. Ведь вы и есть одна из клеточек этого мозга. Спасти страну! Во что бы то ни стало, любой ценой! Найти, создать героев, титанов, которые огнем и мечом очистят ее от заразы. Раскроют перед ней двери в новую, светлую жизнь… спасут святыни науки, спасут жрецов этой науки от взбунтовавшихся рабов! Профессор Гамалей! — он внезапно возвел руки кверху. — Вас ли я вижу перед собой? Вы колеблетесь?

Петр Аполлонович, все так же скособочившись, мелко и часто затряс седой головой.

— Да, да! Да, да! Вы видите перед собой именно меня, Гамалея! Профессора Гамалея! Астронома. И я ничуть не колеблюсь. Нечего мне колебаться. Что вы на меня насели: большевики, большевики! Что вы меня ими пугаете? Да ведь и все эти сановники и сенаторы, господа вельможи в делах науки тоже мало понимают! Немного-с! Да-с! Немного.

Потрудился ли кто-нибудь обеспечить работу научных учреждений? Ан, нет! Новую жизнь берутся все создавать! А? Да чем вы ее создадите, если не наукой? А? Революциями? Войнами? Может быть, виселицами, да?..

Так вот вам мой последний сказ: убирайтесь отсюда к чёрту! Убирайтесь подобру-поздорову. Я и вам так скажу и всякому, кто ко мне явится! Всякому, кто хочет из науки себе шубу сшить. Кончено. Поняли-с?

Ипполит Кандауров, бывший адвокат, давний член кадетской партии, разведя руки, застыл посреди комнаты.

— Петр Аполлонович! — отчаянно произнес, наконец, он. — Петр Аполлонович! Позвольте полагать, что вы перемените свое мнение… Нельзя же так, по-детски… Ну что же я должен передать руководителям «Национального центра»?

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное.

Профессор Гамалей, сгорбившись, сделал несколько мелких шагов по направлению к посетителю. Тощенькая старческая рука его медленно поднялась и вдруг резко сложилась в костлявый кукиш.

— А вот что! А вот что! Не более и не менее! Видели-с? Ознакомились? Вот и передайте! — криком закричал он, весь трясясь, вертя кукишем перед самым носом у отступающего адвоката. — И радуйтесь еще, что я не склонен к доносам, а то бы… Вот! Вот! Вот-с!

Мелкие шаги старика смолкли внизу лестницы. Ипполит Александрович Кандауров всплеснул руками. Он не сел, а прямо упал в кресло.

— Валерия Карловна, голубушка, ну что же это такое? — плачущим голосом возопил он. — Это же дитя! Седое дитя! Все они таковы, мужи науки! Не видеть того, что у тебя под носом делается!

Госпожа Трейфельд осторожно воткнула иголку в бархатную подушечку.

— Они очень ясно видят лишь то, что находится на расстоянии Сириуса от земли, мой друг, — холодно проговорила она и слегка пожала плечами. — Он сам не знает, что ему нужно. Таких людей надо спасать без их ведома… И против их воли…

— Валерия Карловна! — вполголоса возразил адвокат. — Но ведь нужно торопиться! Время не ждет. Может быть, там, — он кивнул головой куда-то за стены флигеля, — может быть, там… на фронте… уже… началось.

Глаза госпожи Трейфельд полузакрылись.

— Да?.. Все возможно… — неопределенно произнесла она. — Ну, что ж?

Вовка Гамалей спал в своей детской. Окно в сад было открыто: с первого мая дедушка не позволял закрывать его до сентября. По комнате пулял легкий ветер. Пахло сиреневыми почками, землей.

Ровно в полночь Вовка замахал руками и закричал.

— Бухай! Бухай сильнее! — вопил он. — Да под камень, под камень же бухай, дурак!

Это во сне он с Женькой Федченкой, засучив штаны, ловил решетом рыбу в каком-то ручье. И вдруг из-под зеленого корня прямо в решето рванулся… Нет, не пескарь, а синица! Такая хорошенькая, с желтой грудкой. Вовка схватил ее, прижал к сердцу, срываясь, полез на обрывистый песчаный берег. На берегу, наклонившись к руслу ручья, заливаясь счастливым смехом, стояла Фенечка Федченко, сестра Жени. Черные косички ее разлетелись в стороны, темные глаза блестели.

— Дай! Дай сюда птичку! — горячо настаивала она, топая ногой от нетерпения. — Дай, Вовочка!

Вова протянул ладонь и увидел, что по ней быстро, суетливо бегает ничуть не похожий на птицу маленький, забавный, нежнорозового цвета слоник. Смешной слоник с бисерными глазками…

Вова, не просыпаясь, очень удивился: экий глупый сон!

Он спал. Бледные тени медленно перемещались над ним по комнате. Со стены из тонкой черной рамки глядело веселое молодое лицо: папа. Папа умер, давно, а вот мамы и совсем не было… Почему же ее не было?.. А Валерию Карловну Вова любил не очень. Не в том дело, что немецкий язык; не в том дело, что музыка; а так вообще… Поцелует в голову, точно клюнет:

— Du, armes Kind![19]

А ничуть он не «армес кинд», Вовка, как Вовка. Дедушка есть — и прекрасно. Глупо только, что про папу никто ничего не говорит. Почему?

Вовка спал и бредил; он даже во сне помнил: завтра приедет дня на три Женя. На своем велосипеде. А тогда — пожалуйста: будет позволено ездить вдвоем в Венерязи, в Новые Сузи, в Александровку, в парк, пустынный и таинственный. Можно будет делать маленькие планеры, пускать их с холма. И еще главное… Но это — тайна!