Выйдя из рощицы, она побежала к домику. Мама и Илюшка сидели перед расстеленной скатеркой возле очага и ели картошку. Лица их были оживлены едой и разговором. Илюшка обернулся к ней смеющимся лицом:

— Садись, садись, а то картошки тебе не останется.

Она положила подснежники на скатерку и, придвинув ящичек, села на него. Мать продолжала начатый разговор:

— А то ребятки ездят на мотоциклах, девчонок понасадят, галдят — спасу нет! А ты не купил мотоцикл?

— Нет, — сказал Илюшка.

— Что так? Нынче молодежь вон как модничает.

Илюшка, смеясь, ответил:

— Боюсь я мотоцикла. Панфилов на днях говорит: возьми мотоцикл да прокатись на девятый километр, погляди, как там мой домишко. А я говорю: боюсь.

— Знаешь его домишко-то? А вон зеленый, с верандой. Больно роскошный — а то бы купил, а?

— А что, он продать хочет?

— Панфилов-то! Да он в лето раз покажется, и больше не видать его. Ему только рыбу поудить, больше ничего не надо. А Паша его, так та сразу говорила: зачем мне сад? А то погляди, может, купите, мама-то не противилась бы.

Илюшка опять рассмеялся:

— У нас таких денег нет, тетя Тася.

— Сейчас нет, а потом будут, — уверенно ответила мама. — И желание будет купить сад. Все будет.

— Не знаю, — сказал Илюшка. — Я ведь собираюсь учиться.

— В техникум собираешься или в школу мастеров? Небось, Борейкин агитирует?

Илюшка улыбнулся:

— Он в самодеятельность агитирует.

— И в самодеятельность ходить надо. Все надо. Учись, а выучишься — мастером поставят, а там прораб, а там и дальше пойдешь.

Он сказал:

— Я ведь, тетя Тася, в зооветеринарный хочу поступить.

— На́ поди! — удивилась Таисия. — И в деревню поедешь работать? А я агрономом по льноводству хотела быть. А стала строителем. Про меня сейчас говорят: не баба, а черт! А была я самая что ни на есть баба, через день ревела, пока насобачилась. А теперь: кто первый? Бригада Сазоновой…

— Да ладно тебе, мама, — попросила Аля.

— Уж чего не ладно, когда в няньку превратили Сазонову.

— Вот Женечку в ясли устроим…

— Ох-хо-хо, — завздыхала мама, собирая со скатерки хлебные крошки и кидая себе в рот. — Подыматься надо, дети, еще маленечко набросаем, да и ладно будет.

Аля оживилась:

— А что, мама, я подожгу?

— Зачем? Вот под утро сама я подожгу.

Вдруг Илюшка подбежал, глаза его блестели.

— А, знаете, — сказал он воодушевленно, — я, я останусь ночевать! А утром, если похолодает, зажгу кучи. Нет, правда!..

— Проспишь, чай, — ответила мама, посмеиваясь.

— Не проспим, честное слово, — все более оживляясь, сказала и Аля. — Да мы и спать не будем, будем сидеть всю ночь и потихоньку жечь костерок.

Мама отвернула от нее посерьезневшее лицо и принялась граблями подтаскивать лежалую ботву. Потом она повернулась к Але:

— А тебе в самый раз бы домой поехать. И ребенок, чай, исплакался, да и Ольге несладко…

Аля ничего не ответила. Искоса глянув на Илюшку, она увидела, как он покраснел. Ей было так досадно на мать, она готова была накричать, но и она смущалась, и смущение усмиряло в ней раздражение. Она принялась сгребать ботву и не подняла головы до тех пор, пока мама не окликнула.

— Собирайтесь, — велела она. — А я завтра утром приеду.

Аля молча отряхнулась, надела плащ, повязала косынку и направилась к выходу. Илюшка сперва шел за нею, потом поравнялся, глянул коротко, но ничего не сказал.

По сторонам, во двориках, жгли прошлогоднюю растительную ветошь. Облачка дыма улетали к небу, а запах дыма насыщал воздух. Они шли, и рядом как бы тек шумок, состоящий из людского говора, звяканья лопат, плеска воды.

Несмотря на смущение, которое она испытала перед матерью, и раздражение против нее, Аля в эту минуту чувствовала приятное, хотя и странное, может быть, удовлетворение от простоты и прямоты, с какою мать приказала ей отправиться домой..

«Если мама не продаст сад, то все у нас будет хорошо», — думала она, идя мимо оградок, за которыми шла неторопливая, несуетная работа.

— А что, мог бы ты купить мотоцикл? — вдруг она спросила, поворачиваясь к Илюшке.

— Мотоцикл? — переспросил он. — А что, вот поеду в тургайские степи, там от фермы до фермы десятки километров — так я буду шпарить там на мотоцикле.

— Значит, правда, — сказала она, и голос ее прозвучал грустно и нежно, как при прощании. — Значит, ты поедешь учиться на зоотехника.

— Очень хочу, — сказал он. — А хочешь, я дам тебе книжки по зоологии? Тебе понравится, вот увидишь.

Она не ответила ему, но подумала, что обязательно возьмет у Илюшки книги. Господи, как давно она не брала книги в руки!..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда одиннадцать лет назад снесли «Тридцатку» и вот-вот должны были снести поселок, видимо, тогда же хотели строить и новый цех. Но в самый последний момент решили строить на западной стороне завода.

Вот с тех пор и пустовало место, задичало, заросло бурьяном; а поселок оставался рядом с этим пустырем, и жители уж потеряли надежду переселиться когда-нибудь в благоустроенные дома.

Но вот пришло время, и жителям срочно выдали ордера на Северо-Запад, и на пустыре уже развертывали планировочные работы, а дальше, где вразброс стояли колки, рубили деревья и корчевали пни. Вокруг поселка теперь днем и ночью стоял гул. Суетились скреперы, насыпая дамбы, на тракторных прицепных тележках везли доменный шлак, и рабочие укладывали его в полотно будущих автомобильных дорог, укатывали, потом насыпали каменную крошку и снова укатывали, подводили железнодорожные пути, ставили трансформаторные будки.

Стройка неуклонно надвигалась. В том бараке, где жила когда-то Аля, решили устроить то ли временную столовую, то ли медпункт, по коридору хозяйственно ходили строители и, не обращая на жильцов никакого внимания, толковали о том, что тут убрать, а что переделать. Но жители еще медлили: ордера-то получены, но дом на Северо-Западе комиссия только принимала.

Теперь Аля бегала сюда каждый день. С Илюшкой они ходили вдоль пустыря, оглохшие от шума механизмов и людских голосов, пропыленные, уставшие. Но им и в голову не приходило гулять где-нибудь в другом месте: а вдруг начнется переселение, и строители тут же возьмутся рушить барак! Они разговаривали о том, о сем, но о чем бы ни был разговор, каждую минуту помнили, что они последние часы, может быть, последние минуты здесь, на этом месте, которое, казалось, будет вечно, — и пустырь, и акации перед входом в барак, и палисадники с мальвами — все, все, что можно будет увидеть и вспомнить прошлое, приехав сюда через многие годы.

— А нынче будет сабантуй? — спрашивала она вдруг. В прежние годы праздник устраивался вблизи поселка среди колков.

— Будет, конечно, — отвечал он, — только, наверно, в парке.

— О-о! — удивлялась Аля, вообразив, как много автомашин и подвод понаедет к парку. Где только разместится столько — ведь едут из всех окрестных сел поглядеть борьбу, бега, концерты самодеятельности.

— У нас в бригаде есть такой Ханиф, — рассказывал Илюшка, — так он на каждом сабантуе выходит бороться. В прошлом ему не повезло здесь, так он поехал в Аргаяш на районный сабантуй. И там не повезло — тогда он поехал в Кулуево и привез-таки барашка! А в Кулуеве интересней, там скачки устраивают.

Он продолжительно молчал, словно только для того, чтобы сказать покаянно Але:

— А мне нравится в деревне. Проснешься рано, петухи кричат, тарахтят телеги, молоком пахнет…

Она смотрела на него, мягко улыбаясь и покачивая головой. Но что-то как будто настораживало его, он спрашивал:

— А что, я говорю ерунду?

— Нет, — отвечала она, — почему же?..

Он умудренно усмехался:

— Ну в самом деле, разве я похож на уставшего горожанина, который мечтает вырваться на деревенский простор? Я говорю тебе о деревне, как говорят мальчишки, съездившие раз-другой в гости к бабушке. Но, знаешь, Аля, та деревня, куда я когда-нибудь поеду… это горные пастбища!.. Или степи, где скачут сайгаки, летают беркуты и, конечно, — завершал он с комичным выражением на лице, — и, конечно, бродят толстокожие отпрыски зебу и шортгорнов. Да, вот еще — представь себе озеро. И стаю белых-белых лебедей!..