Она стала вспоминать свою жизнь в бараке и как они дружили с Лизой. Да еще Соня Галеева! Вот втроем они и дружили. Лиза водила Алю в Зеленый клуб, тогда она работала в Зеленом клубе киномехаником и не была еще замужем за своим Геной. Они возвращались домой поздно, держались за руки и во все горло пели: «Мальчишки, мальчишки несутся по снежным горам!..» А Соня (она училась на пятом курсе медицинского и уже работала на «скорой помощи») брала Алю в машину, и они ездили по ночному городу. Но самое главное, они  р а з г о в а р и в а л и, и Аля знала многое из жизни своих подруг, чего не знали другие обитатели барака.

«Нет, нет, я не смогу пойти к иен! — внушала себе Аля и тут же думала: — Да господи, отчего так долго не идет мама, я бы поскорее поехала к Лизе!» Едва мать ступила на порог, она объявила, что немедленно едет к Лизе и договорится с ней насчет молока.

Вступив в барачный коридор, она услышала плач ребенка и побежала к Лизиной двери.

— Это я! — выдохнула она, когда Лиза открыла. — Отойди, отойди! — заговорила она, так как Лиза была с ребенком на руках. — Я вас простужу, убегайте!

— А мы не боимся, — заговорила Лиза таким уютным, таким глубоким  м а т е р и н с к и м  голосом. — Мы не боимся, не боимся, — говорила она, слегка отступая, и ребенок, только что плакавший, тут же утих и заулыбался. Было видно, что слезы его вызваны не болью, не страданием, а просто он дал волю голосу и силенкам, спеленатым тесно.

Аля спешно сняла пальто, одернулась, огляделась и засмущалась наступившего молчания.

— А что, правда, Гена мотоцикл купил? — спросила она вдруг.

— Да уж два года, как купил, — ответила Лиза и сама как будто смутилась Алиного незнания. — Мы ведь в Волхов ездили. Красота! — воспоминания оживили ее лицо. — Я и сама вожу мотоцикл.

Она включила электроплитку, поставила чайник. Аля села к столу, задумалась.

— Ты Соню помнишь? — спросила она.

— Как не помнить! — живо отозвалась Лиза. — Соня теперь в Альметьевске, в большой поликлинике работает. А Эмилька уже в школу пошел.

За чаем Аля решилась сказать, зачем пришла.

— Приходи, — просто сказала Лиза, выслушав ее, — лучше, конечно, вечером. А если Гена будет дома, то я и сама смогу прибежать. Ведь я так и не видала вашей квартиры. — Сказав это, она смолкла: некстати сказалось.

— Нет, нет! — пылко ответила Аля. — То есть, что я говорю!.. Ты приходи, только так, в гости. И знаешь, — неожиданно для себя сказала она, — ты только Илюшке ничего не говори, ладно?

— Ладно, ладно, — ответила Лиза, пряча улыбку.

Ей было приятно бежать вечерами в поселок. Такой целенаправленности действий она давно уж не знала, предаваясь безволью и неверью. Что-то истинно радостное, оживляющее испытывала она уже в самом ожидании вечера и в той свободе, с какою выскакивала на улицу, на мороз, садилась в толкотне и шуме в трамвай и ехала опять же в шумный, галдящий, как веселый улей, барак. Але теперь стало казаться, что ей по силам справляться с любыми тяготами жизни.

Странное чувство испытывала она, проходя мимо двери, за которой жил Илюшка. Он, правда, пока не попадался ей, но она каким-то чутьем угадывала, что он знает про ее посещения и намеренно избегает встреч. Но могло так статься, что она столкнулась бы с ним. Ей было жутко и стыдно и наряду с тем хотелось, чтобы встреча произошла поскорей. Иногда, прошмыгнув мимо Илюшкиной двери, оказавшись в темноте улочки, она испытывала желание, нет — порыв устремиться назад, как будто что-то устрашающее было в морозной, кишащей звуками темноте.

Как братик он ей был. Они выросли вместе и жили не просто в одном бараке, а в одной комнате: Илюшку с матерью подселили к ним, когда родители Али разошлись. И вчетвером они прожили, наверно, года три. Илюшка с Алей содержались в круглосуточном детсадике, родители брали их только по средам и воскресеньям, точнее, одна из мам, потому что другая всегда оказывалась во второй смене. И купали их вместе — по средам, кажется, не так основательно, а по субботам устраивалась настоящая баня: вся комната наполнялась непроглядным паром. Потом кто-то из соседей съехал, и освободившаяся комната перешла к Илюшке с мамой. Илюшку дразнили девчоночником, он всегда играл с девочками… Хорошее было время! — гурьбой ходили в кино, шатались по лесу или допоздна просиживали на общей кухне, прижавшись боком к неразвеянному теплу печки.

А потом она стала стыдиться его — с тех пор, как оказалась в компании Нади. Это были мальчики и девочки — обитатели коттеджей, высоких домов с лоджиями, окнами «фонариком» — народец, связанный общностью семейных знакомств, но отчужденных, о т д е л е н н ы х  друг от друга, как могут быть отделены только жители огромных домов. Всеведущие, слегка напыщенные от сознания могущественности своих отцов, они, однако, не без любопытства внимали рассказам Али о чудном ремесле ее отца, о том, что он, ее отец, был в свое время художником в Сарычевском театре. А Илюшка… господи, своей заботливостью, слепой братской привязанностью к Але он как бы нарушал некие неписаные порядки компании, в которой каждый утверждал свое Я небрежностью или даже легким равнодушием к другому. Если они оказывались в лесу, он вдруг мог вытащить из целлофанового кулька ломоть хлеба с огурцом или картошкой в мундире и сунуть Але — ешь, ешь, ты, верно, проголодалась! Или снять с себя свитер и не отвязаться до тех пор, пока она не натянет свитер на себя.

Мальчики из компании, особенно постарше, смотрели на Илюшку как на досадную помеху и вяло, но со злорадством задирали его, а она, и сердясь на него, и пугаясь, как бы его не поколотили, говорила пренебрежительно: «Ах, этот Илюшка, он мне как братик или, знаете, как зверек домашний!» — и хохотала громким, неестественным смехом. Но, когда они покидали компанию и оставались вдвоем в улочке поселка, а потом пробирались по коридору на кухню, ей хотелось, чтобы он ее поцеловал. И опять он злил ее — недогадливостью. Однажды она взяла крепко его лицо, так что он, кажется, даже испугался, и поцеловала.

«Илюшка, Илюшка!» — думала она печально, остро желая, чтобы он сию минуту оказался рядом. Он и — Надя. С ней многие сложности упрощались. Благопристойное поведение мальчиков, окружавших их, как будто бы тяготило Надю. А вот Илюшка ей нравился. Аля позже поняла: он странно соединял в себе благопристойность, скромность поведения с замашками отчаянности. То есть он никогда не был драчуном и забиякой, но он держал на своем круглом, миротворческом лице, даже личике, готовность отразить любые наскоки. Он, простоватый мальчик окраины, становился сразу как бы лучше, как бы даже внешне опрятнее, когда с ними была Надя. Между ними, безусловно, была взаимная симпатия, и Аля ревновала их друг к дружке. Но именно их скрытая приязнь нравилась Але, и она сама же и огорчилась бы, если бы та приязнь нарушилась. Их отношения как бы соединяли для Али две ее жизни — простоватую жизнь в поселке и ту, которой она жила в школе и когда общалась с подругами и мальчиками из коттеджей и домов с «фонариками».

Надя теперь в Кисегаче, а Илюшка упорно избегает Алю.

Неизвестно, может быть, она решилась бы наконец и явилась бы к нему как ни в чем не бывало — но тут случай подвернулся, правда, сильно ее напугавший. Мать однажды сказала, что Илюшка сорвался с балки и прямо на бетонный пол — они опалубливали колонну в машинном зале.

— Я побегу, — сказала Аля, — ты посиди, а я… я не могу не побежать. Сейчас же!

Благо, воскресенье, и мать могла бы посидеть с Женечкой хоть весь день. Аля спешно собралась и поехала. Сперва она хотела зайти к Лизе разузнать, но, оказавшись в коридоре, тут же постучала к Илюшке. Услышав его голос, она рывком толкнула дверь. Илюшка, живой и невредимый, сидел за столом и ел яичницу. Тетя Валя очень обрадовалась Але, но вдруг заторопилась к соседям. Когда за нею закрылась дверь, Аля спросила:

— А ты… не болеешь?

— Нет, — сказал Илюшка, краснея и отодвигая сковородку. — А что?