— Нечего мудрить. Как я пишу его матери, так ты все равно не напишешь. А это в самый раз, от коллектива.

И опять она принималась рассказывать о Пете, о том, как нетерпеливые девчонки, бывает, стучатся к нему в комнатку и зовут гулять, а он выходит к ним, такой маленький и тихий, и отвечает: нет, мол, девочки-подружки, гулять мне некогда, потому что мне надо поступать в техникум, так я готовлюсь. Конечно, извиняюсь, да не могу — вот!

Широкое, задумчивое лицо матери навевало покой и воспоминания. Как в детстве, когда разговоры мамы и ее подруг были малопонятны и неинтересны, но Але приятно было слышать, почти осязать мерное, уютное журчание беседы. Голоса женщин навевали такой покой — она еще и не спала, но казалось, начинаются милые сны. Обычно мама уносила ее на руках в их комнатку.

И сейчас Аля пребывала в похожем состоянии — и не то снилось, не то мерещилось, как мама везет ее в салазках ранним морозным утром — в детсад. Или возникало теплое лето, она сидит в песочнице, пересыпая в ладонях желтые крупинки, и вдруг ахает: идет по улице мама в белом длинном, почти до пят, платье, на груди эмблема фестиваля; рядом с мамой — тетя Валя Вершинина, мама Илюшки, тоже в белом платье, да еще косы у тети Вали длинные-предлинные.

Мама и тетя Валя пели тогда в квартете, участвовали в фестивале и однажды пошли прямо по городу в театральных нарядах. Ах, как она гордилась мамой! Неужели в три года ей было доступно это необычайно точное чувство гордости за маму?

Не то снилось, не то мерещилось: детсадовские дачи, мама и тетя Валя приехали, и с ними какой-то кум. Аля с Илюшкой бегут навстречу мамам. Потом удирают в ельник, наблюдают, как скользят ящерицы по каменистой почве, слушают шорохи трав. Слышно потрескивание костра. Это мама и тетя Валя варят раков, которых наловил кум. Потом тетя Валя играет на баяне…

Их комната в бараке: две кроватки, две тумбочки, стол, угол, отгороженный занавеской, — там корыто, керогаз, стиральная доска и прочая утварь. Над каждой тумбочкой — огромный гвоздь, на котором висят платья мам на плечиках; по бокам окна — две скобы. В эти скобы вставлялась толстая поперечная палка, она придерживала ставень, которым закрывалось изнутри на ночь окно.

Эта жизнь продолжалась лет до тринадцати. В шестом классе они подружились с Надей, чему способствовала учительница: поскольку Наде плохо давалась математика, она посадила Надю за одну парту с Алей. Гордая, своенравная Надя, самолюбиво отвергавшая всяческую опеку, не считала зазорным учиться у Али. Правда, она безжалостно смеялась над своей соседкой по парте, когда та употребляла словечки «зараза», «язви тебя» и прочие.

— Это что, мама твоя так говорит? — спрашивала Надя.

— Власовна, — кротко отвечала Аля, — и мама иногда…

— А кто такая Власовна? Власовна — это отчество?

— Власовна газировщицей работает.

— Это что, продает газированную воду?

— Нет, на заводе газировщица.

Надя хмурила брови, как будто сердилась на Алю.

— Знаешь, давай не будем оставаться после уроков, — сказала она как-то, — пойдем лучше к нам домой. Только ты при маме старайся не говорить «зараза», чтобы она не запретила с тобой дружить.

— А у тебя куклы были? — вдруг спросила Аля. — В детстве — были?

Надя только усмехнулась.

— Хочешь, покажу, в какие одежки я кукол своих одевала?

— Покажи, — сказала, как разрешила, Надя.

Изящные шляпки, жакетики для кукол очень понравились Надиной маме.

— Странно, — проговорила она, пристально глядя на Алю, — странно, что у вас при математической склонности еще и страсть к художеству.

Аля краснела, бормотала, что это не она делает, а ее папа. Он, говорят, был художником в театре.

— Говорят? Почему — говорят? (Аля отметила: она задает вопросы так же, как Надя).

— А папа не живет с нами…

Надя только на первый взгляд казалась заносчивой, а чем ближе узнавала ее Аля, тем больше та ей нравилась. После занятий они сразу бежали к Наде. На просторном зеленом дворе играли в бадминтон, потом учили уроки, потом опять шли во двор. И без умолку говорили, говорили.

— Завтра я не смогу к тебе прийти, — говорила иногда Аля.

— Почему? — с огорчением спрашивала Надя. — Тогда, может быть, я приду. Ты где живешь? В Першино?

— Нет, не в Першино. Я буду очень, очень занята!

— Ты дружишь с мальчиком?

— Ей-богу!.. Я дружу только с тобой, а мальчиков терпеть не могу.

Она так и объясняла, почему не придет к Наде. А дело было в том, что назавтра мама собиралась в совхоз на уборку картофеля. Мама, конечно, с утра скажет: «Мы вернемся часиков этак в семь, так ты уж встреть наших». И Аля будет варить, стряпать, кипятить, а вечером ввалится, нет, не вся бригада, но самые  с т а р и к и, как говорила мама: тетя Маруся, Кузьмич, дядя Апуш и еще кто-то, чьих имен Аля не знала.

Веселый ужин продлится допоздна — и поговорят, и попоют, и покричат хвастливо, что-де бригада Сазоновой и на уборке картошки оставила других позади, да еще сверх нормы осилила то ли две, то ли три сотки.

Вообще за матерью водился этот грешок — прихвастнуть содеянным. Но то, что бригада ее первенствовала во всем, было сущей правдой. Как-то весной мама собиралась на субботник, копать ямки под саженцы на шоссе Металлургов. Еще с вечера Аля с Илюшкой подговорились, что придут, только попозже, и помогут.

Мама ушла рано, а они с Илюшкой отправились часиков в десять, тоже не слишком поздно. Но когда они пришли, мама докапывала последнюю ямку. Лицо ее раскраснелось, было веселым и вызывающим.

— Поздно, поздно! — крикнула она так радостно, точно была довольна именно тем, что Аля с Илюшкой опоздали. — Вот докопаю… Поздно, поздно пришли!

Выкопав ямку, она разогнулась, поигрывая лопатой и глядя на них лукаво. Работа не утомила ее, а как бы придала сил еще и для какого-то озорства, которым готово было разрешиться ее лукавое настроение.

Подруги спрашивали Алю:

— Бригадир Сазонова — это не родня твоя? Гляди, портрет в газете…

— Родня! — довольно смеялась Аля. — Мама.

Но вот как-то учительница попросила Алю передать маме, чтобы та пришла в школу и рассказала ребятам о профессии строителя. «Что вы, что вы! — страстно сказала Аля. — Она не сможет прийти, ей совсем некогда! Да и не расскажет она ничего интересного. Вот, если хотите, я напишу письмо папе, и он тотчас же приедет. Он, знаете, художник в театре…» — и она смотрела на учительницу с такою правдоподобной убежденностью, голос ее звучал с такой искренностью, что, пожалуй, учительница поверила и в существование отца-художника, и в его моментальный приезд. Однако она довольно сухо ответила: «Нет, Сазонова, не надо никого беспокоить. Спасибо».

Одно дело фотография в газете, но чтобы мама с ее мужскими плечами, низким сиплым голосом, грубоватыми жестами… чтобы она выступала в их школьном зале — нет, этого Аля не хотела, стыдилась представить себе.

В конце марта Женечка заболел, и сперва они думали, что простуда, потому что он и до этого покашливал. Но кашель прошел, а Женечка болезненно куксился, мало ел, стал корчиться всем тельцем и закатываться в плаче.

Вызвали врача, и тот сказал, что скорее всего у малыша болит животик и надо поставить клизмочку.

Но и после клизмы малыш продолжал плакать. Пришлось вызывать «скорую помощь». Долго не приезжали, Аля разволновалась, сама расплакалась и встретила врача словами: «Вас не к больному ребенку вызывать, а… не знаю куда!» Врач, прослушав ребенка, сухо заметила, что у такой нервной матери и ребенок издерган, лучше бы перед сном погулять с ним и не нервничать самой. Гулять, конечно, Аля не пошла, было уже поздно, а Женечка не спал всю ночь, и она, плача, носила его на руках почти до утра. Утром мать, тоже не сомкнувшая глаз, сказала:

— Позову Софью Сергеевну.

— Кто она, Софья Сергеевна, чем она поможет? — закричала Аля.

— Софья Сергеевна как раз по детским болезням, — сказала мама. — Мы с ней на сессию вместе ездили, тоже депутатом была.