— Рекс, ко мне! — И мой верный пес, пытавшийся защитить меня, послушно подошел и сел рядом.

Револьвер, который выхватил из кобуры зам. начальника милиции, уже не понадобился. Неприятный инцидент был исчерпан. Участковый, вытирая выступивший на лбу пот, проговорил:

— Ну и ну! Это же зверюга, а не собака, а это не в вашу пользу, — и начал швырять книги на пол, почти не просматривая их.

От шума проснулся в соседней комнате 12-летний сын Юра. Он вбежал к нам, но увидев этих людей и, поняв, в чем дело, расплакался:

— Папочка, что это такое?!

— Ничего, ничего. Не расстраивайся. Все будет хорошо и вечером я буду дома. Иди в школу. Ну, пока!

Думал ли я тогда, что это «пока» затянется на 12 лет и, что наша встреча произойдет только в 1949 году?

Обыск продолжался полтора часа. Ужасное чувство испытываешь, когда вот так бесцеремонно вторгаются в твою жизнь. Кажется, что не в вещах роются, а в твою душу запускают пальцы и всю ее выворачивают.

Между тем, на столе росла стопка документов. Там были интересные записки в виде дневника, которые я вел, будучи бригадиром бригады в период коллективизации в Гдовском районе Ленинградской области в 1930 г., относящиеся к экспериментам, проводимым мною здесь на участке гидромеханизации. На основании их должна была появиться на свет, находившаяся уже в типографии, книга «Опыт вскрышных работ методом гидромеханизации в карьере Орлов Лог». Альбомы с фотографиями, связанными со строительством Магнитки, были тоже отложены. Все это не было мне возвращено и пропало бесследно.

Обыск закончился. Будучи в полной уверенности, что все это какое-то недоразумение, даже не попрощавшись с женой, я вышел вместе с зам. начальника милиции. На мне был легкий костюм, т. к. стояла теплая погода. Не верилось, что уже 22 октября. Мы отправились в контору участка, где мое появление, очевидно, ждал нач. участка Петр Самойлович Вайсман, человек исключительно порядочный, добросовестный, знающий свое дело. На лице Вайсмана было написано огорчение. «Анатолий Игнатьевич, я не допускаю мысли, что предъявленное вам обвинение серьезное. Ваш арест просто недоразумение и скоро вы вернетесь. Во всяком случае, я позабочусь об Анфии Александровне».

К конторе подошла грузовая машина, появился участковый, «Все в порядке, тов. начальник, можем ехать». Машина была обустроена брезентовым тентом и лестничкой. Когда я влез в кузов, то с большим удивлением увидел в нем Георгия Ивановича Манучарова, главного механика участка, хорошего специалиста, прекрасно справлявшегося со своими обязанностями и болевшего за дело всей душой. Георгий Иванович был сыном сподвижника Кропоткина и в книге его отца под собственным портретом помещено изречение «Государство — это я». Книга была издана еще до революции. Умер он, если не ошибаюсь, или в ссылке, или в царской тюрьме. Георгий Иванович был настолько расстроен своим арестом, что даже не понял, по какой статье его обвиняют. Переживал он больше всего за Екатерину Ивановну, свою жену, очень вспыльчивую, невыдержанную женщину. Она преподавала в школе и действительно отличалась резкостью суждений и откровенностью. В школе многие ее недолюбливали, оба они души не чаяли в своей маленькой дочке, с которой мой Юра любил возиться, ее забавлять, рассказывать ей сказки. Когда они временно уезжали в Воронеж, то Алочка оставалась под его покровительством у нас.

Мы проехали Семилуки, значит нас везут в Воронеж. Грузовик остановился у тюрьмы. Зам. начальника милиции пошел решать вопрос о нашем приеме. Эта процедура не заняла у него много времени. Открылась дверь, и мы с Манучаровым стали с этого момента обитателями тюрьмы. После регистрации, тщательного обыска, изъятия ремней и шнурков от ботинок, чтобы мы не повесились, нас отвели в камеру, которая была рассчитана на 12 человек. Остановившись у дверей, я огляделся. С правой стороны от входа — двухэтажные нары, у противоположной стены — большой стол с деревянной скамьей. У двери — вонючая, наполовину заполненная параша. Бледные, небритые люди лежали и сидели на нарах, на скамейке и даже на столе, а несколько человек — просто на полу.

В камере было душно, но светло: железные козырьки, очевидно, не успели установить на этом этаже. Надзиратель бросил нам матрац из мешковины, набитый соломой, такую же подушку и старенькое одеяло. Все это воспринималось как сквозь призму. Казалось, что это дурной сон, какое-то наваждение. Вот сейчас еще немного — и я проснусь.

Обитатели камеры приняли нас сочувственно и предложили расположиться около стола на полу. В камере находилось 22 человека, почти в два раза больше нормы. Манучаров и я довели ее до двух дюжин. Кто были эти люди?

Два секретаря райкома партии,

Два председателя исполкомов,

Один командир полка,

Три директора промышленных предприятий,

Два председателя колхоза,

Один рядовой колхозник,

Один священник,

Два баптиста,

Три инженера,

Один КВЖдинец,

Один военный юрист,

Один вор — здоровый, сильный парень.

Так я оказался в очень разнообразном, по своему социальному положению, «обществе». Порядок в камере был установлен, как выяснилось, общим собранием. Старостой был полковник, один из инженеров исполнял роль культорганизатора, председатель колхоза распоряжался хозяйственными делами. Фамилии их, к сожалению, не помню.

К моему удивлению в камере действовал шахматный кружок. Шахматы изготавливались из хлеба, а две доски были нарисованы на столе. Ложиться спать полагалось по команде. Когда все были на своих спальных местах, но чтобы попасть к параше, надо было шагать через спящих, как на сочинском пляже.

Когда мы с Манучаровым оказались в камере, нас стали расспрашивать, кто мы, какова причина нашего ареста.

Какова причина? Да если бы мы сами знали это. Поначалу и он, и я отвечали на вопросы сдержанно, т. к. трудно было сразу заступить в тесный контакт с незнакомыми людьми. А во-вторых, высказывания, которые нам довелось услышать, порой носили весьма скользкий характер. В них преобладала злая критика властей и следственных органов и даже фразы о страшном произволе, и даже физическом насилии на допросах вызывали протест. Слушая эти разговоры, как-то не верилось в их правдоподобность. И в то же время интонации заключенных, их искренность, открытость, вызывали симпатии. Само собой напрашивалась мысль: неужели все эти люди — контрреволюционеры, враги народа? Но если не враги, то как же они сюда попали? Ведь напрасно у нас не сажают. Стоп! А ты сам? Как ты сам сюда попал? Да, но я… Это же недоразумение, ошибка, которая выяснится во время первого же допроса. Но сколько же времени придется находиться в этой камере? Угнетало еще одно обстоятельство. Меня последние три года очень мучила язва желудка, чем только ее ни лечили, ничего не помогало. И, попав в тюрьму, я сразу подумал: «Ну, теперь мне конец!» И первая же баланда, да еще с плохо выпеченным хлебом, утвердила меня в этой мысли. Прошло часа два после еды, а болей и в помине нет. Наступил вечер, а я здоров! Вот эта да! Но и завтра, а затем месяцы и даже годы мой желудок больше не болел. Язва куда-то исчезла.

Наступил вечер. В камере почти темно. Маленькая лампочка под высоким потолком горит тускло и наводит еще большую тоску. «Приготовиться ко сну» — и все жители, в том числе и я, расстилаем свои постели, а в это время многие спешат занять очередь к параше, чтобы ночью поменьше беспокоить спящих на полу и не наступить на кого-нибудь из них.

Когда все улеглись, как было установлено до нашего появления, наступал час рассказов. Каждый вечер по очереди кто-то должен был или рассказывать что-то из художественных произведений, или вспомнить интересные события в своей жизни. В этот, мой первый тюремный вечер, я услышал артистически выполненную одним из председателей исполкома новеллу Бокачио «Отшельник». Где-то в полночь загремел засов, надзиратель вызвал инженера грузина, страдавшего от неизвестности, он не знал в чем его обвиняют. Ему было, наверное, более шестидесяти лет. Когда он вернулся, я уже спал. Так прошел мой первый тюремный день. Здесь же я узнал что такое статья 58, п. 6 — это шпионаж.