Я впервые увидел отца когда мне было шесть лет. Бегали с братом Константином во дворе, играли в снежки и вдруг слышим:

— Котя! Толя! Папа приехал!

«Что за папа? — подумалось нам. Наверное, страшный, сердитый». Вошли в гостиную и видим: на диване сидит симпатичный с бородой и длинными усами, в военной форме, дядька. На плечах красивые с кисточкой эполеты, а на мундире много орденов и медалей, на шее — один. Мы подошли к нему в нерешительности, он обняв сразу нас двоих, прижал крепко к себе, расцеловал.

— Ай, да молодцы какие!

Повернул нас несколько раз вокруг себя, еще раз поцеловал и усадил на колени, а на столе стояли всякие чудные кушанья: и рахат-лукум, и неизвестные нам сладости, и громадная ваза с виноградом.

— Ребята, это все ваше!

И он для нас стал совершенно не страшным. Приехал отец для того, чтобы устроить сестру в патриотический институт благородных девиц и подготовить почву для поступления брата в Военную школу императора Александра II. Через три года я тоже учился в ней. Отец ради нас, детей, добился восстановления звания «Потомственный дворянин», которого был лишен, как сосланного в Сибирь.

Как-то отец спросил:

— Кто из вас хочет поехать на Кавказ, посмотреть кота Василия Ивановича, умеющего ездить с ним верхом на лошади, собак Мильку и Гектора, как они гонятся за зайцами, поглядеть на турок, приходящих к нему лечиться и увидеть настоящего Мишку Топтыгина и поиграть с ним.

Первым изъявил согласие я. На другой день отец взял меня в гостиный двор и купил красную, красивую черкеску и кавказскую папаху. Уехать мы должны были через день, а назавтра я заболел корью. Отец отправился один.

Второй раз я встретился с отцом в 1914 году, когда его назначили начальником санитарной части в армию Брусилова и он уезжал на фронт. Третий раз лежал с ним в Николаевском военном госпитале, куда его привезли долечиваться после ранения в живот. Госпиталь посетила мать царя Николая II со своими фрейлинами, раздавала мелкие подарки раненым, мне достался портрет наследника Алексея. Там, в госпитале пришлось быть свидетелем результата диверсионного взрыва на пороховых складах, когда всю ночь в госпиталь привозили раненых. По выздоровлении отец взял меня с собой в Финляндию, куда он выехал по поручению командования проверить состояние дел на протезных заводах, а затем вернулся в действующую армию.

Из этой поездки мне больше всего запомнилось: обмен рублей на финские деньги, забытые отцом в купе поезда калоши, доставленные на другой день без всякой заявки в номер гостиницы, маленькие, зеленого цвета, трамвайчики с одним колесиком на штанге. Замечательный зоологический парк, где животные находились в почти естественных природных условиях, а главное — это военные корабли.

В декабре умер дедушка и отец переехал к нам. Мы жили на углу Лермонтовского и Троицкого проспектов в доме, где было всего три квартиры: наша, бабушкина и сестры дедушки, остальное в доме занимали гостиница, пекарня, булочная. В 1919 году из жильцов там никого не осталось. Дом стал беспризорным и его растащили на дрова. Таковы были 1919 и 1920 годы. Недаром, в 1921 году появилась характерная для тех времен песенка «Кирпичики», где были такие строчки: «… И по винтику, по кирпичику растащили весь этот завод».

Сейчас на этом месте небольшой скверик. Узнав об убийстве Распутина, отец воскликнул:

— Слава богу, наконец-то убрали этот позор России!

Он не терпел царицу, царя считал тряпкой, человеком, не способным управлять государством. Когда свергли царя, вспоминал его без сожаления. К Октябрьской революции отнесся полусочувственно. Сначала занял, как рассказывала бабушка, выжидательную позицию, но продолжал работать санитарным инспектором.

Расстались мы с ним в июле 17-го года в связи с отъездом в Таганрог к родственнице матери. Отца больше не увидели, он умер в результате осложнения недолеченного перелома позвоночника. Телеграмма о его смерти пришла в Таганрог только в феврале 1918 года.

До сих пор сохранился в памяти инцидент, невольным свидетелем которого я был. Получилось так, что я и отец в 1915 году одновременно выписались из госпиталя, и он провожал, меня домой. Сели в трамвай и, когда зашли из тамбура в салон вагона, то у самого входа сидевший солдат с костылем в руке попытался при виде отца встать и отдать ему честь. На груди солдата красовался Георгиевский крест. Отец сказал:

— Сиди, сиди, не беспокойся.

На второй или третьей остановке в вагон зашел какой-то гвардейский подпоручик, увидя сидевшего солдата, остановился перед ним и громко скомандовал:

— А ну, встать! Что это еще за новости, чтобы нижние чины ездили в салоне? Твое место в тамбуре! Марш туда!

Отец вскочил быстро и подошел к подпоручику, схватил его за воротник и со словами: «Щенок! Молокосос! Ты должен ему в ноги кланяться» — вытолкнул его в тамбур. В вагоне раздались аплодисменты.

Именно таким горячим, действенным остался в моей памяти отец, не имевший ничего общего с тем полковничьим символом власти над тысячами солдат, которые он носил. Он был врач, доктор медицины.

Все, что я знал о нем, промелькнуло передо мной в этом темном карцере, как в калейдоскопе…

Как создавались враги народа

Продержали меня в карцере недолго. Очевидно, он понадобился для очередной жертвы. А меня отвели в камеру к Плоткину. Его в ней не было, наверное, вызвали на допрос. Я лег на свою жесткую койку и стал разбираться во всем, что случилось со мной. Было нестерпимо больно от того, что Давид Александрович оказался прав. За несколько дней нахождения в тюрьме я не слышал от обитателей камеры о таких грубых нарушениях. Да, говорили о недопустимом тоне, о стремлении следователей обязательно настоять на своем, об их грубости. Может, это было вызвано тем, что большинство из камеры вызывались на допросы по первому разу и проходили, главным образом, процедуру оформления анкет.

Поздно вечером появился Плоткин. У него был измученный вид.

— Очевидно, не выдержу всего этого ужаса, — сказал он обреченно, — от меня требуют, чтобы я сознался в каком-то моем вредительстве, а в каком, не говорят. На мой вопрос: «Что же я совершил», отвечают: «Сам знаешь». Он долго молчал, потом тихо спросил:

— Анатолий Игнатьевич! Кто из рудничных работников за время моего отсутствия арестован?

Я назвал ему нескольких, о которых знал.

— Придется что-либо сочинить, превратить в недостатки, какие-то аварии в степень вредительства.

Я отпрянул от него в ужасе.

— Давид Александрович! Неужели вы решили сдаться, на себя возвести поклеп и дать возможность им закрутить целое дело? Ведь это потянет за вами еще каких-то невиновных людей.

На это Плоткин возразил:

— Я напишу так, будто всем этим вредительством занимался только я один и никого из сотрудников не затрону.

— Вряд ли они вам поверят.

Утром меня отвезли в Воронеж, Георгий Иванович был на месте. Ему рассказал о том, что случилось со мной в Семилуках. Он слушал внимательно, не перебивая и только хмурился А в камере шли разговоры о том, что в тюрьму привезли Варейкиса, бывшего секретаря партийной организации Центральной Черноземной области и, якобы, здесь находится жена Тухачевского.

Наступила 20-я годовщина Октября. Мы отметили этот праздник чокнувшись кружками, наполненными водой. Нашлось шесть человек, отказавшихся поднять «бокалы» в этот юбилейный день.

На допрос вызвали КВЖДинца, молодого красивого парня со спортивной фигурой. Родился он в Харбине, его родители работали в Управлении КВЖД еще до революции, и когда наша деятельность была там свернута, он вернулся на родину. В один прекрасный день пришел к ним домой рассыльный и велел им вам идти на собрание работников в клуб КВЖД. На сцене клуба находился капитан из НКВД. Когда все собравшиеся уселись в зале, он крикнул:

— Внимание! Все здесь сидящие считаются арестованными. Прошу немедленно подойти к столу и зарегистрироваться.