До открытия Карийских промыслов рудник Акатуй имел славу самого страшного на каторге места, там держали важнейших преступников, цепных. Горная дорога вела в замкнутое ущелье, на его склонах лепилось селение — два десятка домишек, а внизу, у подошвы, темнел мрачный тюремный замок. Офицер, начальник охраны, проводил новичков внутрь, как бы в назидание показал им эти тесные отдельные клетки с прикованными к стене. Офицер был едва ли не единственным в Акатуе человеком, у которого можно было напиться чаю или закусить, но Петрашевский со Львовым предпочли пищу святого Антония — хлеб да воду да навар из капусты, картошки и брюквы. Хлебом ли питаться или чем другим, для них было почти все равно: замечаешь, когда ешь, а потом и забудешь… Пока было тепло, они не теряли бодрости духа, да не за горами зима, и сулила она им в Акатуе мало хорошего. Зато за горами всего в десяти верстах находился большой поселок Александровский завод. Не дожидаясь холодов, они попросили у начальства перевода туда.
Подводу нанять было не на что. На новое место ссылки Петрашевский пришел пешком. Там жили Момбелли и Спешнев, как будто бы близко, а боле четырех лет не видались. Писать письма каторжные дозволения не имели, но, по рассказам чиновников, в Александровском заводе бывавших, там образовалась целая школа, известная на весь округ Нерчинский: ученики без осечки поступали в Иркутске в гимназию (ближе не имелось). Это были все дети горного начальства, так что избавить каторжных учителей от заводских работ для родителей не составляло труда. По рабочим спискам их обозначали то ли сторожами, то ли рассыльными, а сторожил за них кто-то другой. Так же поступали и в Шилкинском заводе с Петрашевским и Львовым.
…После долгой разлуки обнялись братски.
«Ну вот, Михаил Васильевич, а говорил — прощай! — при встрече напомнил Петрашевскому Спешнев. — Я тебя верно тогда на плацу поправил — не прощай, а до свидания!» Впрочем, был он по-прежнему, если не более прежнего, сдержан и молчалив и задумчив; когда не был занят уроками, изучал историю и географию Сибири; а от воспоминаний, касающихся дела, отказывался наотрез.
Лишь при встрече отступился от этого, когда заговорили о товарищах, отправленных в другие места. Кто что слышал о них? — писать-то не дозволялось! Кончил каторгу Толь, поселился в Томске. Ястржембский еще не вышел, в Таре, недалеко от Тобольска. Говорят, на Кавказе Филиппов, Ахшарумов и Головинский, где-то на Урале — Плещеев. А Ханыков будто бы умер там от холеры. «Неужели правда?!» Нет, Петрашевский в это не мог поверить! Достоевский и Дуров, по слухам, отбыли каторгу в Омской крепости, и досталось им там тяжелее, нежели в Нерчинске. «А ведь по законам отечественным это второй разряд каторги, тогда как наш — первый, не правда ли, Михаил Васильевич?» — не удержался, поддел Федор Львов.
Едва ли не в первый же вечер дискуссия о справедливости и законах разгорелась сызнова — в костер подбросили дров, — Спешнев взял сторону Львова. Возражал Михаилу Васильевичу даже еще решительнее, поскольку сам Федор Львов под воздействием Петрашевского от иных своих мнений уже отстал. И Момбелли, товарищ самых страшных в жизни минут, осудил вместе с ними безрассудность Михаила Васильевича, так что тот испытал даже позднее сожаление, что слишком свою судьбу связал с их судьбою и что все, так сказать, военные расходы падают на него одного. Впрочем, чужое малодушие не бывало для него нравоучением никогда…
Уроков хватило в Александровском заводе и на новых учителей, а самих их тотчас втянуло в свой круг туземное высшее общество, чиновники и офицеры казачьего баталиона, излюбленным полем баталий которым служил стол зеленый. Бостонили с вечера до утра и без затей пили водку.
При желании можно было еще развлечься на бегах и побиться — на водку же — об заклад. Бега, только не на лошадях, а на своих на двоих, были любимым развлечением мастеровых. Выговорив себе на случай удачи приз — разумеется, водкою, — двое бегунцов по знаку вылетали из кабака, босые, в одном белье, прямо на реку, где на льду было отмерено расстояние.
Петрашевский учил детей добросовестно: географии, истории, грамматике, французскому и латыни; ученики продвигались успешно. Лицейские его наставники прочно укладывали науки в голову, он честно зарабатывал свой хлеб. Но и только… А ведь, помнилось, лет за десять до того, в Петербурге, мечтал с жаром об такой роли. Тогда, однако, в родном Лицее не забыли дерзостей бывшего воспитанника и видеть его на кафедре не пожелали, даром что курс в университете окончил со степенью кандидата. От намерения своего он, впрочем, не отступил, держал еще пробную лекцию в другом месте и был одобрен. Но тут один университетский профессор донес на него, что он-де сделаться желает учителем именно с целью распространять понятия либеральные, — и ему опять отказали. Давно это было, даже прежде того, как он стал устраивать у себя журфиксы по пятницам. Но более случая вступить на стезю просвещения не представилось — вплоть до самых Нерчинских заводов.
Так что же, поостыл на сибирском морозе пропагаторский жар или, может быть, он забыл, что для новых идей не найти благодатнее почвы, нежели юный ум?! Или, может быть, все-таки казнь, вопреки кажущейся ее отмене, свершилась, и в том заключался дьявольский план царя — обрубить всю прошедшую жизнь… Нет и нет, отвечал он на это себе, переменились условия, обстоятельства жизни, география, а жар не остыл, и ничего он не забывал, да только ученики его слишком малы; а кто летами не мал, тот настолько неразвит, что дай-то бог привить с науками вместе хотя простое чувство собственного достоинства, и это немаловажно! Львов, учитель опытный, тут вполне с Михаилом Васильевичем соглашался.
Химик, впрочем, нашел себе занятия поинтересней уроков. Покончив со всеми этими дробями, нумерациею и уравнениями, нередко отправлялся на тот берег Шилки в завод; там плавили серебро по старинке, тогда как повсюду в Европе применялся другой способ, и Львов его показал. А помимо того, он умел делать ваксу и краски, лекарства и стеариновые свечи, что позволяло ему наглядно доказывать свой излюбленный тезис о преимуществах специального образования над энциклопедическим: и мясо у него не переводилось, и чай, и белье порядочное, и по шубе его нельзя было отличить от начальства, а друг его Петрашевский со своею расстался еще в пятьдесят втором году, заставила крайность, с тех пор донашивал арестантский нагольный тулуп.
Когда же газеты стали писать о войне в Крыму, то в Нерчинском округе химик Львов принялся за опыты по улучшению пороха.
Не милости, а справедливости!
Петербургские новости старели месяца на полтора, прежде чем добраться до Нерчинских заводов. Тому, кто проделал этот путь сам, невозможно было забыть бесконечные белые версты из Петербурга в Тобольск, из Тобольска в Томск, из Томска через Красноярск в Иркутск, в Читу…
Зимою пятьдесят пятого года, обгоняя столичную почту, тянувшуюся где-то по этим бескрайним просторам, дошел до Александровского завода неясный слух о кончине государя императора. Будто бы прискакал к Муравьеву из Петербурга курьер. И когда в знакомом доме ссыльнокаторжный Петрашевский разворачивал пачку февральских «Петербургских ведомостей» (доставляли их сразу за неделю, за две), чтобы, как обычно, просмотреть их в обратном порядке, начав с тех, что свежее, — он искал подтверждения тревожным и радостным слухам. И нашел, наткнулся сразу же на описание торжественных похорон в Петропавловской крепости, и словно гора с плеч, столь острое, ни с чем не сравнимое чувство освобождения испытал: ура! Конец богдыхану!
Разумеется, «король умер — да здравствует король», но все равно благодаря ожившим надеждам являлся смысл у будущего. Это относилось не только к каждому из них, однодольцев, но и ко всей России, жаждавшей перемен. Лишившись вершины, усеченная пирамида николаевского государства, казалось, должна затрещать по швам. И подобно тому, как было повсюду в российских пределах, все то лето Петрашевский, Момбелли и Спешнев (Федор Львов еще прошлым годом перебрался в Нерчинский завод) горячо обсуждали, что ожидает и их, и Россию, пока в августе не получили ответа на первый вопрос — о себе. Объявили им всемилостивейший манифест. Новый царь обещал прощение и облегчение участи.