Виктора Евгеньевича сильно тяготило отстранение его от ряда привилегий. Ну, а в настоящее бешенство его приводило полное отсутствие каких-либо перспектив. Привыкший вершить чужие судьбы, помогать или «пускать по миру», он никак не мог смириться с ролью пенсионера, сидящего дома… Кто-то из мудрецов сказал: «Не так страшно потерять зрение, как потерять зрение и не смириться с этим». Виктор Евгеньевич не мог до конца осознать произошедшее и принять этот удар судьбы. Сидение дома изматывало его, наводило на грустные мысли, очень часто отец Кирилла предавался рефлексии, сетовал на разгильдяйство сына, которому уже через несколько лет стукнет тридцать, а он даже не приобрел еще институтской «корки». Дети его бывших коллег уже как-то устроились или дали себя устроить в свое время, Кирилл же до сих пор находился «в подвешенном состоянии», как выражался Виктор Евгеньевич… Истории о романе сына с девушкой из Медвежьегорска, дошедшие до него от знакомых, стали последней каплей, переполнившей чашу родительского гнева. Отец Кирилла предвзято относился к приезжим представительницам прекрасного пола. Может быть потому, что сам был коренным петербуржцем, знавшим историю своего рода аж с восемнадцатого века и веривший в свою особенность и избранность. А, скорее всего, из-за того, что именно бывшая подруга его сына – целевая студентка из Белоруссии подбила Кирилла тогда на криминальную авантюру с такими тяжелыми последствиями для всей семьи. И вот этот сын стоял на пороге дома с новой проблемой.
Виктор Евгеньевич оглядел Кирилла и Валечку с ног до головы и каким-то зловещим тоном позвал возившуюся на кухне жену:
– А-а-а… Елен, поди-ка сюда, филиус наш пожаловал… Да и не один… со спутницей. Ну что ж, мы наслышаны уже. Мир, как говорится, тесен.
– Знакомься, папа – это Валентина. Она будет жить у нас…
Виктор Евгеньевич перебил сына:
– Это, ну очень неоригинально… Сюжет, избитый до невозможности. Сын «большой шишки» приводит в дом «простую приезжую фабричную девчоночку». Только разница-то вот в чем… «Большой шишкой» я быть давно уже перестал. Раньше-то может быть, я и потянул бы вас всех, а теперь силенок нет уже…
– Валя – не из фабричных… Она студентка нашего института, – ответил Кирилл.
– Ну что ж, похвально… Тяга к знаниям – вещь хорошая… Пробивная, стало быть…
Виктор Евгеньевич пристально посмотрел на Валечку поверх очков. Взгляд его был очень тяжелый, а точнее сказать лютый… Этим взглядом он смерил непрошеную гостью с ног до головы и, сощурив глаза, обратился к сыну:– Тебе что, ленинградских девочек не хватает? Зачем ты, болван, опять с периферийной-то связался? Мало ты нам головной боли в семью принес? Не угомониться тебе никак?
«Странно, не прав был, видимо, Яшка, говоря, что ревность родителей особенно остро проявляется у женщин», – подумала Валечка.
– Папа, я не понимаю твой странный тон. Непривычно слышать такие упреки от собственных родителей, – обиженным тоном произнес Кирилл. – Знаешь, пап, у Кафки есть рассказ «Приговор». Отец запретил сыну жить. А я хочу жить! У меня есть на это право, право на высокие цели и личную жизнь – одну из самых нормальных человеческих потребностей…– Смотри-ка, Елена, он у нас Кафку читает. Филолог хренов… Да, несомненно, ты мог бы филологом стать. Если бы не вылетел с четвертого курса… А сколько денег было на репетиторов потрачено, сколько усилий, чтобы ты туда поступил!!! Кафка, мать твою… А травкой и другой всякой дрянью кто в университете приторговывал? Фарцевал кто? Кафка, может быть? Да если бы не мы, ты бы сейчас далеко не немецкоязычных экзистенциалистов читал – их нет в тюремной библиотеке!
Виктор Евгеньевич, будучи начитанным и риторически подкованным человеком, был превосходным оратором. В дискуссиях и полемиках с оппонентами он всегда бил в самую точку, а если приходилось устраивать «нагоняй» подчиненным, он умело вворачивал в свои монологи современные словечки и перченые ругательства… Так же он поступил сегодня и с сыном.
Франц Кафка был любимым писателем Кирилла. Его восхищала и одновременно ужасала та беспощадная безысходность, в которой находились герои произведений Кафки. Как это, наверное, ужасно, проснувшись, обнаружить, что ты или кто-то из твоих домочадцев вдруг превратился в гигантское насекомое или что-либо еще. Как это ужасно, когда тебя наказывают за пустяк. Как это ужасно, идти топиться, потому что тебе велели…
Упомянув Кафку, Кирилл рассчитывал растрогать отца, ну и, конечно же, хотел дать возможность Валечке в очередной раз восхититься его эрудицией и знанием шедевров мирового литературного наследия…
Кирилла очень задело то, что отец так цинично и жестоко повернул его «козырь» против него… Неожиданно было и то, что в присутствии Валечки была упомянута история про события, произошедшие во время учебы в ЛГУ…Он посмотрел на мать, ища поддержки в ее взгляде. Елена Альбертовна стояла, прислонившись к шкафу. Уголки ее губ были опущены, а брови сложены «домиком» – это выражение лица Кирилл называл «маской скорби». Он никогда не верил этой гримасе – слишком уж часто «надевала» Елена Альбертовна эту маску: и из-за пустяков, и при серьезных проблемах. Лицо это Кирилл видел и маленьким мальчишкой, когда он ломал что-нибудь в доме, и подростком, когда мать узнавала, что он прогуливает музыкальную школу, и молодым человеком, когда его выпустили тогда из КПЗ. Трудно было определить, когда мать переживала по-настоящему, а когда устраивала шоу, преследуя педагогические цели.
Кирилл понял, что однозначно проигрывает в этом «поединке». Единственный выход, который он видел в этой ситуации, был открытый конфликт с последующим «отступлением».
– Ну, спасибо вам с поклоном, что отмазали, что же мне теперь на коленях ползать и аскезе предаваться? У меня есть право жить так, как я хочу и с кем хочу. В «Политех» я, между прочим, сам поступил, без репетиторов ваших!
– С чем тебя и поздравляю! Нашел чем гордиться… Вечный студент! Ты еще куда-нибудь поступи… Кого ты можешь удивить тем, что способен сдать вступительные экзамены? Ты закончил слишком хорошую школу, и мы с матерью слишком много с тобой занимались… Что только мы для тебя ни делали, чтобы ты у нас развивался гармонично! Артеки, шмартеки, спецшкола, в ГДР поездки, чтобы у мальчика языковая практика была, чтобы учился хорошо… Все у тебя было, чтобы встать на ноги, только вот одному ты не научился – здравому смыслу, умению жить и отвечать за свои поступки. Ты – умный дурак… Декоративное растение… А ты подумал о том, сколько тебе будет лет, когда ты «Политех» свой закончишь? И потом, где гарантия того, что ты и оттуда не вылетишь?
– Ну, до сих пор я ни в одну историю не вляпался…
– С такой кралей вляпаесся еще, не боись… Ты вспомни-ка лучше про «Хаврошечку» свою чудную из города Лида. Вспомни-вспомни про дрянь эту паршивую… Злую и пошлую… У которой вся родня по тюрьмам сидит. За наркоту да воровство… И которая параллельно еще и с другими зажигала: начиная с африканцев и америкосами заканчивая. К хорошей жизни стремилась мерзавка. За чужой счет. Как она «челночницей» контрабанду всякую толкала. А ты нам рассказывал про то, какая она замечательная. Жертва жизненных условий! Сонечка Мармеладова!
– Ну об этом-то сейчас зачем?
– А затем, что память у тебя, видно, отшибло напрочь. А ты вспомни-вспомни все хорошенько! Вспомни, как она на суде проклятия выкрикивала и на тебя все валила… Жертвой прикидывалась. Как угрозы к нам по почте приходили… Шантаж этот… Сколько горя она принесла нашей семье, сколько тревог! В людях разбираться нужно, Кирюша. А у тебя эта способность напрочь отсутствует…
– Ну почему же ты всех под одну гребенку причесываешь?
– Да потому, что умный человек, когда на молоке обожжется, на воду дует. Я бы, попав однажды в такой переплет, за километр бы лимитные общаги обходил… А ты, видимо, на одни и те же грабли сто раз наступать будешь! – Виктор Евгеньевич обернулся в сторону жены: – Ты посмотри на него, Елена! Другой бы задумался над моими словами, а этот вон стоит, наивно улыбается и еще философию разводит. Забыл прошлое свое героическое?.. Мы же всю жизнь только и делаем, чтобы тебя устраивать куда-нибудь, да отмазывать от чего-нибудь. Так ты в благодарность за все это еще и жиличку к нам в дом привел, чтобы мы и о ней позаботились, кормили ее, когда в городе жратвы нет.