— Дело придумали! — поддержал Букан. — Умный ты!

Поселок рудника. Махорочный терпкий дым витал в избенке, утонувшей по самые окна в земле. Здесь разместилась оперативная группа чекистов. А гостями их были рудничные рабочие, пастухи, охотники.

Шутка ли, пройти восемьсот таежных верст зимой?! Миновать кордоны белых, обмануть бандитских прихлебателей и появиться здесь, во владениях новоявленного хозяина края полковника Бочкарева… Любопытство разбирало собравшихся.

Чекисты сидели за столом, на котором металось пламя жировки. Темно-русый, с овальным лицом — на нем выделялись смелые глаза — особо привлекал внимание: этого уже знали. В прошлом году, когда рудник еще работал, появился вдруг комиссар Василий Белянкин, русский по виду и привычкам человек, с женой — молодой остроглазой якуткой, добродушной хохотуньей. Несерьезно восприняли тогда рабочие затею Якутска, уполномочившего супружескую пару отобрать рудник у хозяина!

Не сразу пришел этот Белянкин к рабочим. Присматривался к людям. На охоту ходил вместе, в игрищах участвовал. А потом заявился безоружным и как со старыми знакомыми начал толковать, как говорится, за жизнь. Доподлинные слова его, наверное, забыли, но все помнят: говорил убедительно.

Тенью метался за уполномоченным хозяин рудника Степанов: искал случай расплатиться с комиссаром, но рабочие не дали ему совершить зло. По нраву пришелся им Василий, покорил простотой, смелостью. Кровопийце Степанову заявил: «Почему рабочие должны жить плохо, если могут жить лучше!»

По первой оттепели Белянкин тронулся в Якутск — новые дела назад позвали…

— Говорят, будто японские и китайские войска на Лену вышли и атаман Семенов двигается на Якутск, — раздался голос из темного угла. — Разъясни, ты человек знающий.

— Вранье это, но не скрою, товарищи, настоящий политический момент сложный, — Василий пятерней провел по волосам. — Но что касается ответа по существу, так это бессмысленная авантюра антисоветских элементов, которая разносится обывателями по улусам, и некоторые неустойчивые люди клюют на гнилую приманку, больше того — создают банды, грабят своего же соседа.

— Это я понимаю, но вот вопрос все же имеется… — От двери к столу прошел высокий рабочий. — Интересен ли Советской власти я, Петр Христофоров? Или пусть он, Петр Христофоров, загинается, как олений рог?

— О себе чего речь повел? — зашумела, заволновалась избенка.

— Пущай капсекает.

— Что ты — Колчак или какая другая знаменитость, время чтобы на тебя убивать?

— Рабочий я! — распалялся Петр. — Советская власть — есть власть рабочих. И еще крестьян. А раз такое дело, значит, ей интересен и я, как я есть рабочий. Так я понимаю?

— Продолжай!

— Тогда на какой хрен хозяина рудника скинули?! Шахты закрыли! У меня дома три рта… Чем их кормить? Получается: неинтересен я Советской: власти?

— Ну ты погоди выводы-то выводить, — Белянкин хлопнул шапкой о стол, поднялся. — Понимаю, тяжело, трудно. Но это, товарищи, временный политический момент. И тут ты хоть и рабочий, а темнишь. Скатываешься на мелкособственнические тенденции.

— Чего там, своя рубаха, она, конечно, ближе к телу, — зашумели в избе. Лепесток пламени закачался, чадя и постреливая.

— Но всю жизнь за свои хомуты тоже нельзя трястись! — крикнул другой.

— Потерпите чуток, товарищи, работа будет налажена, и хлеб будет, — произнес твердо Белянкин. — Разобьем белую нечисть, все наладится!

— Правильно, комиссар…

— Белянкин Василий… Как же это кольцо попало к вам? — следователь, скрывая волнение, нажал локтями на стол так, что тот заскрипел.

А старого бандита воспоминание, видно, всколыхнуло, он оживился…

— Смотрю я тогда на Белянкина, а у самого сердце зашлось. И как спокойным быть? Белянкин-то чекист, как две капли воды, похож на одного офицерика, который был в банде Румянцева два года назад… Как две капли воды!. Больно гордился им ротмистр. Толковый, мол, офицер, таких поискать… Только чудак он был маленько, любимчик Румянцева. Сделал шпоры, нацепил железки на сапожки и звенел ходил… Смеялись мы потихоньку за это. И другое помню. Как появился этот со шпорами, стали наши чаще попадать в засады. Захваченные нарочные из Якутска утекли из домзака. В западной тундре, в тылу Бочкарева, среди населения нелады начались. Помню, помню… Шпоры-то эти он на радиостанции мастерил! Однако их благородию доверия больше стало: предложил Румянцеву обучать наших местных военному делу. А там, глядим, и ротмистра нашего не узнать: сам в мундире, где-то кресты, медали раздобыл. На отрядников старую казацкую форму напялил, заставлял ходить в ногу, отдавать честь и говорить: «Здравия желаю»! Так было.

После их благородие как в воду канул. Сколько ни искали, толку нету. А на радиостанции, на верстаке, шпоры его нашли. И все. Вот те и их благородие!..

Далеко просматривались окрестности с горы, где одиноко стоял заброшенный домишко. Для засады место — лучше не придумаешь. У окна, наполовину забитого досками, торчал Савва Горохов. Посматривал на извилистую дорогу, проложенную по льду озера Билиллях. В окно задувало, и Савва, чтобы согреться, то и дело ожесточенно потирал руки, хлопал себя по коленям.

Поодаль, на лавочке у печки, полулежал Румянцев, задумчивый и хмурый. Напротив него кулаки вместе с ламутским головой тянули спирт. Четверо в дальнем углу резались в карты. Остальные, человек пятнадцать, дремали кто где.

— А если все-таки свернут с дороги? — приподнял голову Румянцев. — Канут в тайге… В Якутск пройдут.

— Не пройдут, начальник, — возразил один из кулаков. — Наши люди выведут их.

— Поглядим потом, что это за «наши»! — оборвал его Румянцев и, запахнувшись в полушубок, шагнул за порог.

Короткий день уходил, натягивая на всю округу холодный сумрак. Первые звездочки проклюнулись в вышине…

На просторный заснеженный алас из чернеющей полосы леса выскользнули шесть легких нарт.

— Алас пройдем, отдыхать надо. Оленей кормить будем, сами чай кушать, — крикнул весело Белянкину проводник Колесов. — Здесь последний дом, потом до самого Якутска не будет хорошей крыши.

Олени, почуяв жилье, прибавили ходу.

— Ребята, подтянись! — обернувшись на санный поезд, арканом извивающий по аласу, крикнул Белянкин, и крик его захлестнул раздавшийся внезапно стройный оружейный залп. Кто-то сзади вскрикнул и разразился матом.

Василий оглянулся…

Два оленя, встреченные пулями, бились в предсмертных конвульсиях. На третьей нарте, поперек ее, лежал навзничь Петр Рогожин. Руки его безжизненно повисли, из обнаженной головы тонкой струйкой сочилась кровь на синий снег.

Обоз смешался, остановился. Стрельба прекратилась. В голове у Василия тесно лихорадочным мыслям. «Принять оборону?.. На таком морозе не продержишься долго. А стреляли не менее чем из десятка ружей — звук густой». Прикинул, сколько до кромки леса, откуда выехали, и закричал:

— Разворачивай! — ухватившись за рога, рванул животное на обочину. Тотчас над тайгой прокатился хлесткий звук, ударил по ушам.

— Гони! — кричал Белянкин.

С макушки высотки посыпались, как шишки с дерева, черные фигурки. Стремясь настигнуть обоз, не дать ему втянуться в лес, на дорогу выскочило несколько верховых.

— Гони!

Белянкин бежал рядом с нартой.

Спасительная полоса тайги приближалась, будто спешила на помощь. Вот он уже достиг ее, но вдруг олень начал падать. Василий отскочить не успел — олень рухнул на него. Белянкин выругался, с трудом вытащил ногу из-под туши оленя. Прислушался…

«Не уйти нам, если не задержать конников», — промелькнуло в голове. Василий сдернул брезентовый чехол с шошовского пулемета, заправив ленту, крикнул Проне Данилову:

— На второй версте неприметный сворот! По нему обойдете засаду. Я догоню!..

В лес на полном ходу влетели всадники, нарушая дикими криками тишину. Василий не спеша прочертил стучащим пулеметом черту, пропуская через рамку прицела прыгающие фигурки. Лошади, словно наткнувшись на невидимую преграду, вздернули храпящие морды, раздираемые натянутыми уздами, поднялись на дыбы…