…Когда война объявлена, тот, кто идет в контрнаступление, не нуждается в адвокатах. Если контрнаступление приносит победу, он становится героем дня. В скрытой фазе империалистической войны, которая до поры до времени надевает на себя личину «динамической политики мира» — именно ее продолжение другими средствами и есть объявленная война, — в этой фазе власти пугают народ призраком войны, угрозой непреднамеренной войны. Поэтому человек, перешедший в наступление, привлекается к суду как опасный преступник, привлекается даже на так называемой «нейтральной территории».

Конечно, можно дать волю фантазии и представить себе, что небезызвестного доктора юриспруденции Гауденца де Колану не спустят на дно Кампферского озера и что он пройдет специальный курс, излечится от алкоголизма и возьмет на себя мою защиту. Тогда один из последних представителей граубюнденских патрициев (с грушевидным черепом) будет защищать последнего австрийского социал-демократа (с шрамом после черепного ранения), Дон Кихота, в один прекрасный день потерявшего желание с прежним пылом сражаться против ветряных мельниц. Но не успеет де Колана в черной мантии закончить возню с защитой в большом зале окружного суда в Малойе, не успеет двинуться за ним гусиным шагом спаньелья свора, как судебные гончие перейдут к своему основному занятию — охоте. Фантастическое совпадение.

Допустим, я решусь наконец рассказать Ксане. И она задаст мне вопрос, когда это случилось? Придется мне ответить: это случилось в среду, в тот самый день, когда заклейменный как «вырожденец» немецкий художник-экспрессионист Эрнст Людвиг Кирхнер покончил с собой поблизости от нас, в Фрауэнкирхе около Давоса. В ту самую среду, когда я и тен Бройка обнаружили невдалеке от берега, почти что на мелководье, затонувший «фиат» адвоката Гав-Гав и он показался нам чем-то вроде призрачно освещенного гигантского аквариума. Словом, приходит беда, отворяй ворота! И еще я скажу, что это случилось в ту среду, когда мы с Ксаной, оставшись одни в Нижнем Берджеле, позволили себе некоторую нескромность, которую можно было бы квалифицировать как нарушение норм общественной нравственности и, вероятно, даже в преступной совокупности с осквернением кладбища (вопрос для специалистов-адвокатов). Не исключено также, что это случилось в тот самый час, когда узник Пауль Астор (ранее работавший в знаменитом Кабаре комического актера) приступил к исполнению своих обязанностей в качестве носильщика трупов в лагерном крематории…

Я вынужден со всей откровенностью признать один фантастический факт: мне не хватает решимости, да, решимости, рассказать это Ксане. Есть единственная возможность — другой я не вижу — противопоставить fait accompli[212], то есть последнему цирковому номеру Джаксы, новый fait accompli.

Что шептала Ксана в ту вовсе не весеннюю майскую ночь (мы тогда услышали от товарищей из Санкт-Галлена краткую весть о том, что Максим Гропшейд погиб в концлагере Дахау)? Что она шептала в ту ночь, когда я нашел ее понуро сидящей на скале у озера?…В ту ночь, когда, как видно, началась эта ужасная история, в которой я чувствовал себя теперь вконец запутанным, в ту ночь, когда я пытался утешить ее цитатой из репертуара маэстро Заламбучи в кукольном театре в Пратере: «Поверьте, сударыня, быть излишне чувствительной, право же, неразумно». Какие слова она тогда шептала? Что-то вроде: «Немыслимо жить в мире, где с людьми так обращаются». Ну хорошо! Вернее, не ну хорошо, а ну плохо! Не будем медлить, надо действовать, чтобы не бездействовать! К черту! Пора сражаться с чертом! Пора решиться! Вешай вешателя! Но действовать надо не в жанре «лезть на рожон от отчаяния», а став хитроумным борцом против насилия. (Одиссей не был «божьим страстотерпцем», я уверен, что им не был и Иисус из Назарета, которого иногда сравнивают с Одиссеем.) Никакой истерии, надо бороться в здравом уме и в твердой памяти, и притом с надлежащим коварством. И не обязательно в стиле воинствующих марксистов, которым дисциплина не позволяет предпринимать «единичные акции». Следует повиноваться только императиву, своему нравственному требованию, и не следует стесняться ни друга, ни врага — да, и друга тоже. Не надо стесняться своих порывов, свойственных, быть может, шиллеровским героям. Да здравствует тот, кто рискнет совершить патетический поступок, ведь они вот-вот подожгут весь мир с четырех концов! «Aux armes, citoyens![213] Ça ira![214] Иди и покажи Ксане Джакса, как преступают препоны, когда речь идет о преступниках. Ей ты это обязан показать!

Понедельник. День аттракциона ужасов. 11 ч. 30 м.

— Я позвала мадам к телефону. Местный разговор, — шепотом сказала через окошко Фауш и привычным незаметным жестом крупье из казино, где играют в баккара, подвинула мне письмо, отправленное спешной почтой. На конверте, надписанном незнакомым почерком, значилось, что письмо адресовано Ксане — отправитель А. T., Poste restante — до востребования Мурскя-Собота, Королевство Югославия.

Я незаметно препроводил нераспечатанное письмо в нагрудный карман пиджака.

Дверь, соединяющая мой «кабинет» со спальней, оказалась запертой. Я постучал.

— Ты нашла завтрак?

— Да, — ответил мне голос Ксаны. — Я проспала почти до одиннадцати. А потом позвонила Пола. Вчера вечером они приехали из Цюриха с двумя огромными догами. Они пригласили нас к ленчу.

— Доги? — Я не мог удержаться, чтобы не задать этот вопрос.

За дверью воцарилось молчание.

— Почему ты, собственно, заперлась?

(Ксана обычно не запирает ни чемоданов, ни дверей.)

— Одеваюсь. Сейчас буду готова.

Это противоречило моему стратегическому плану: я не хотел брать Ксану в Санкт-Мориц, но не стал возражать. Мне все равно надо было отвести машину в «Акла-Сильву».

Если она знает все… стало быть, она наденет черный костюм и черные туфли. Неужели она молча выйдет из дверей вся в черном…

И она вышла. Вышла вся в белом, в своем белом труакаре, который отдавала в чистку, после того как «взорвалась» бутылка «небиоло» и красное вино залило ей все платье. Лицо ее — не только нос, но и все лицо — было, пожалуй, слишком «сделано», id est[215] напудрено, губы, принимая во внимание время дня, чересчур ярко накрашены, они были цвета киновари. Мне показалось, что… она чуть-чуть перестаралась и ее лицо приобрело благодаря этому нечто напоминавшее маску, нет, нет, оно вовсе не походило на маску клоуна.

— Нам надо поторапливаться, — сказала она.

— Почему? Ведь к ленчу не являются раньше часа.

— Во-первых, Йооп уже раз пять справлялся о своем «крейслере». Так мне сказала Пола. И во-вторых, сперва мне надо зайти к…

— К кому?

— Скажу по дороге.

— Сегодня тебя, по-моему, тошнило? — спросил я вскользь, выводя машину со спущенным верхом из Понтрезины.

— Откуда ты взял? — Встречный вопрос Ксана задала в том гоне, который не требовал ответа. — Вот ты-ы-ы сегодня утром говорил во сне.

— Я? Го-во-рил?.. Что именно?

— Нечто явно нечленораздельное.

— Черт возьми. Не хочу тебе мешать, сегодня я переночую где-нибудь в другом месте. (Где я переночую, знали одни боги. В тюремной камере? В морге?) — Скажи, пожалуйста, мадам Фауш, чтобы она перебазировала меня. Постелила на диване в «кабинете».

— Как знаешь. Впрочем, разве мы не собирались завтра уехать?

— Куда?

— Обратно в Цюрих, к примеру.

— Дорогая моя, ты же видела вчера. Как только мы спустились с гор, у меня опять началась ужасная аллергия.

— Но мы ведь могли бы поехать… в Сольо. Там уже все скошено.

— Сольо? Для меня Сольо слишком близко от муссолиниевско-итальянской границы.

— Однако ты не считал этого, когда…

— Когда?