Мы потратили целое состояние в динарах, чтобы телеграфно сообщить президенту, как сильно аплодировали американцы номеру «Джакса и Джакса» во время его гастролей в цирке «Барнум энд Бэйли». Конечно, я не сочла нужным признаваться Рузвельту в том, что в Соединенных Штатах Гюль-Баба особого успеха не имел.
Целое состояние в динарах ушло и на то, чтобы протелеграфировать SOS английскому королю; при этом я обратила особое внимание Его Величества на то, что «Д и Д» уже в 1908 году выступал в лондонском «Колизее», где в ту пору процветал знаменитый директор Штолл. А также на то, что в 1913 году Джакса дал в Жокейском клубе специальное представление для Duke of Connaught[222], двоюродного деда Его Величества, в благодарность за это ему вручили грамоту, где говорилось, что Джаксе пожаловано звание артиста Королевского английского придворного цирка. И хотя Гюль-Баба всю жизнь плевал и до сих пор плюет на всякие там звания — это я, разумеется, не стала писать, — думаю, все перечисленное накладывает на Георга VI известные обязательства и он вступится за Джаксу, не правда ли? В конце телеграммы я отметила — на этот раз без всякого преувеличения, — что после войны вовремя своих неоднократных гастролей в лондонском «Колизее» Джакса в роли шотландск. Coronet МасМас[223] вызывал буквально бурю аплодисментов. А ведь их «Колизей» слыл среди людей знающих так наз. кладбищем комических актеров. Последнее я, конечно, в телеграмме не стала упоминать.
Нак-ц мы протелеграфировали Михаилу Ивановичу Калинину, Председателю Верховного Совета. Причем я указала в этой телеграмме, что Джакса был знаком с Лениным, это должно возыметь действие. Я слышала, Советский Союз выменивает у нацистов политич. заключенных. И если уж нам не удастся вызволить Гюль-Бабу другим путем, то, хоть он и не коммунист, я все-таки вижу в этом реальный шанс на спасение. Особенно учитывая знаменитость Джаксы и то, что он в свое время дал благотворит, спектакль, выручка от которого пошла в кассу ленинского кружка в Цюрихе.
Орль имеет кое-какие делишки с одним древесным питомником в Мурска-Соботе, это в двух шагах от нас, по ту сторону границы. Мое п-мо он пошлет оттуда и будет ежедневн. справляться насчет писем от вас. Напишите мне сразу по вышеуказанному адресу и не забудьте рассказать о том, какова точка зрения дедушки К. на эти ужасн. события и что он намерен предпринять. С моими тремя посланиями гос. важности Орль безопасности ради поехал в глубь Югосл., на курорт с серными источниками Вараждинска-Топлице, где он знаком с директором отеля «Эрдёдь», и тот передал по телефону 3 мои телеграммы, чтобы не привлекать к ним особого внимания. Ты вправе спросить, почему, собственно, Орль все это для нас делает, не для того ли, чтобы вскружить мне голову? У меня такое чувство, что моя молодость еще далеко не прошла.
Надо сказать, Т. вовсе не такой уж неудивительный человек.
1. В прошлом он ОБЕДНЕЛ. По-настоящему это замечаешь, только когда останавливаешься у него в доме. Обеднел совершенно внезапно в 1919 году. Поэтому он для меня своего рода товарищ по несчастью, ведь, будучи еще совсем молодой, я на собственной шкуре узнала, что значит принадлежать к внезапно обедневшему дворянству. 2. Он родом из гугенотской семьи, которая покинула Францию после Варфоломеевской ночи и поселилась в Австрии. Предки Т. очень скоро поняли, что они зря старались, протестантам в Габсбургской монархии буквально нечего было делать (немножко это напоминает судьбу эмигрировавших русских князей, кот. после Октябрьской революции служили в Париже официантами или шоферами такси, а этого они в к-це к-цов могли бы достичь и в Советском Союзе) — и потому его предки при Рудольфе II перешли в рим. — католическую веру, но все равно у Орля Т. Варфоломеевская ночь еще, так сказ., в крови. Думаю, что ПОЭТОМУ он и рискует многим для нас, тем не менее ты, мой самый любимый Маков цвет, наверно, скажешь, что он делает все это исключительно ради того, чтобы вскружить голову твоей маме.
Не знаю, о чем еще написать. А может, знаю! Понимаешь, я не люблю вспоминать о том дне, о той ночи, когда Кур, мой 1-й муж… как ужасно это звучит, на самом деле у меня был и есть только ОДИН муж, твой отец, мои случайные увлечения ТЫ всегда воспринимала куда серьезней, чем я… в общем, когда Генрик Кур вышел из пустого господского дома в «Тифлизане» — судебные исполнители вывезли оттуда решительно все, — вышел при блеклом свете полуночного светила с жестяным бидоном в руке и сказал: «Схожу-ка я за керосином, госпожа Лунная барышня, раздобуду керосина», — а я осталась в темном доме одна-одинешенька, осталась ждать его, но так и не дождалась. Этого Кура я никогда в жизни больше не увидела. Через несколько дней мне сообщили, что в 20 лет — мне только-только минуло двадцать — я стала вдовой игрока, покончившего жизнь самоубийством. Понимаешь ли, я была тогда еще совсем глупой легкомысленной девчонкой из Прибалтики. По именно тогда я дала себе обет в том, что:
Со мной этого никогда больше не повторится. НИКОГДА!
Никогда человек не уйдет от меня так просто, чтобы уже не вернуться. НИКОГДА.
В последние ночи очень сильно пахло вьющимися розами, они сейчас в цвету, и мне случалось не раз всплакнуть, уткнувшись в подушку. Но это продолжалось всего лишь минуту-другую. У меня глаза не на мокром месте, ты же знаешь. Ах, если бы ТЫ была здесь, мне ужасно недостает ТЕБЯ. Но я не хочу, чтобы мое сердце разбилось от тоски и страха, нет, нет, нет, я не хочу все время тревожиться за нашего Джаксу — Гюль-Бабу. Они не осмелятся!!! Причинить ему зло, они продержат его в тюрьме несколько деньков, не больше, и будут докучать вопросами. Расспрашивать, возможно, о политич. активности Треблы… Но он и в самом деле никогда этим не интересовался, фактически он очень далек от этого. Как только отец опять окажется на свободе, я уговорю его поехать в Швейцарию, а если они не захотят выпустить нас из их новой империи, мы возьмем напрокат двух лошадей и перейдем ночью в Югославию, переберемся через Мур, для такого приключения наши годы — не помеха, мы ведь не такие уж старые.
А теперь я и впрямь не знаю, о чем еще написать.
Пожалуй, только вот о чем. Нашего любимого жирного Толстяка с оранжевой шерсткой так и не удалось забрать из Мураухофа. В те дни, когда мне волей-неволей пришлось переехать к Т., я отказала приходящей прислуге и отослала ее к родителям в родной город — она уже 18 месяцев выглядит как беременная, — заперла дом, а сыновей Навзикаи — они всегда терпеть не могли паршивых дворняжек Орля — отдала ротмистру Магручу. И он поплелся с тремя нашими таксами, поджавши хвост, потому что Толстяк здорово поцарапал ему физиономию. Старый добрый Магруч! Когда они забрали коня, он жутко растерялся, а когда на следующий день арестовали Гюлъ-Бабу, с ним случилось что-то вроде обморока, и ко всему еще эти царапины от Толстяка. Помнишь, тетя Ца всегда повторяла: на свете нет ничего более домашнего, чем мусульманская женщина и кастрированный кот. Впрочем, нынешнее поведение Толстяка свидетельствует не только о его сверхъестественной домашности, но и о чем-то большем. По-моему, наш рыжий-рыжий любимец точно ОСОЗНАЛ, какое зло нанес арест Джаксы и Джаксы ЕГО дому. Даже меня он к себе не подпускал, прятался то под столом, то под диваном, и, когда ротм. его наконец схватил, он «хватил» ротмистра когтями по носу и умчался. Нам не оставалось ничего иного, как оставить Толстяка одного в Мураухофе. Разумеет., я каждое утро хожу туда и даю Толстяку положенное ему молочко и прочее, но он никогда не показывается мне на глаза. Правда, стоит его окликнуть, и он «лает» в ответ. Помнишь, Гюль-Баба всегда носился с мыслью показать Толстяка в цирке с микрофоном как лающего кота… Но ты была решительно против. Печально, quelle tristesse. По вечерам я совершаю свою обычную прогулку — сейчас здесь поздно темнеет, конечно, это нельзя сравнить с ночами моего детства, когда было светло почти как днем… И вот я подхожу к Мураухофу и вижу сквозь франц. окно в зале нашего Толстяка. Свернувшись клубочком, он лежит между матово поблескивающими колоннами на левом подлокотнике кресла, в котором Гюль-Баба любит сидеть за ужином. Толстяк неподвижен, но он не спит и напоминает мне желтоватого маленького сфинкса.