Я запомнил секунду, когда решился на рискованный ход, после которого должен был за семь ходов поставить мат китайскому главнокомандующему Йоопа, так и не дав ему ввести в бой свои пагоды-ладьи. Именно в эту секунду все и произошло: губы спаги, их левый уголок слегка тронула чуть уловимая усмешка… Зато тонкие губы тен Бройки совершенно явственно изобразили гримасу — он разозлился не на шутку. На его розоватых, как бы отполированных залысинах внезапно выступили белесые пятна, волосы на висках, тонкие, как цыплячий пух — во время игры он их то и дело ерошил, — топорщились.

— В сущности, вы гнусный коммунист.

Эту фразу он произнес тремоло с нескрываемой злобой, даже его безукоризненный немецкий, в котором очень редко встречались голландские слова, вдруг стал неудобопонятным.

Я выслушал эпитет «гнусный» не моргнув глазом; в ответ он хихикнул еще более сердито (хо-хо) и сказал, что мне будет трудно отрицать всем очевидный факт: я сотрудничал с коммунистами, уж во всяком случае, сотрудничал в подполье после тридцать четвертого. На это я возразил, что и ему — Йоопу тен Бройке из Амстердама, возможно, тоже придется в скором времени сотрудничать в подполье с коммунистами.

— Och zo? — спросил он и язвительно прибавил: — Geestig![226] Вы, Требла, панкреатурист, проповедующий в пустыне. Как видите, я прочел предисловие к томику ваших стихов… Ло-Ло-Ло…

— «Лобаушский баклаи».

— Вот именно «баклан». En Ondeng (чепуха), своего рода, э-э-э атеистический пантеизм. Geestig! Эликсир из домашней аптечки собственного изготовления, хо-хо-хо. Марксистско-фрейдистско-эйнштейнианский панкреатурист. Не слишком ли много вы воплощаете в од-ном ли-це, господин, гм, баррикадный барон?

Пока я расставлял на доске своих гигантских кули, готовясь к третьей партии, тен Бройка встал и с бледной усмешкой подошел к книжным полкам, потом снова сел у ног спаги и начал перелистывать тонкую книжицу в темно-красном переплете; теперь он походил на хозяина преисподней, на эдакого… кастрированного Мефистофеля.

— Конечно, Требла, вы читали «Коммунистический манифест» в десятках разных изданий…

— Правильно. Хотите сунуть мне в нос издание Дункера тридцать второго года… с предисловием издателя, где был дан ложный прогноз того, что Германия якобы находится накануне пролетарской революции?..

— Н-нет. Я просто попытаюсь, гм, определить ва-а-а-шу позицию на основании «Коммунистического манифеста», показать, ка-кой она представляется мне-е. Слушайте внимательно. Римская цифра три, арабская один, А. Гм, гмм: «Чтобы возбудить сочувствие, аристократия должна была сделать вид, что она уже не заботится о своих собственных интересах и составляет свой обвинительный акт против буржуазии только в интересах эксплуатируемого рабочего класса. Она доставляла себе удовлетворение тем, что сочиняла пасквили на своего нового властителя», гм, буржуазию, «и шептала ему на ухо более или менее зловещие пророчества…», хо-хо, про-ро-чества… «Так возник феодальный социализм: наполовину похоронная песнь — наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого — наполовину угроза будущего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производящий комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории…» Слышали? Ко-ми-чес-кое впечат-ление… своей не-спо-соб-ностью… Точка. Абзац. Слушайте внимательно!.. «Аристократия размахивала нищенской сумой пролетариата как знаменем…» Хо-хо, да, некоторые аристократы так и поступают. В самом деле, прекрасная формулировка, «… чтобы повести за собою народ. Но всякий раз, когда он следовал за нею, он замечал…», хо-хо-хо, — тен Бройка воистину разразился дьявольским смехом, — «…он замечал на ее заду старые феодальные гербы и разбегался с громким и непочтительным хохотом…»

Раздался легкий, не очень звучный шлепок. А через мгновение, когда я невольно поднял глаза на спаги, мне показалось-показалось-показалось, что мой взгляд опоздал на какую-то долю секунды, иначе я бы увидел широкую ухмылку на его лице.

Тен Бройка побелел как смерть, да, как смерть: из-за этого моя пятерня отпечаталась на его левой щеке с такой четкостью, словно это было родимое пятно. Мы оба поднялись — медленно, словно при замедленной съемке, — и воззрились друг на друга. Йооп уже не походил на скопца Мефистофеля. В его обычно столь меланхоличном взгляде сейчас горело нечто такое, что американские поставщики чтива suspense-and-horror[227] квалифицируют как жажду plain murder[228], как голую кровожадность. А спаги Фарид Гогамела по-прежнему взирал на нас, словно окутанный покрывалом своей великолепной непроницаемой флегмы, которую он сохранил с 1888 года, с того самого года, когда начал позировать в Понт-Авене, в бистро рядом с пансионом Клоане известному мсье Гогену, peintre-artiste[229].

Все еще бледный как полотно Йооп, стиснув зубы, не сводил с меня глаз. Я чистосердечно спросил, что он собирается предпринять, не намерен ли застрелить меня?

— Och… man… loop… naar… de… duivel!..[230] — От ярости он задыхался. — Думаете, у меня дома нет оружия?!

— Может быть, вы и впрямь почувствуете себя лучше, Йооп, если хотя бы подстрелите меня… Так же как вы несколько лет назад подстрелили в Веие на своей вилле того молодого скульптора, поклонника Полы… Как его звали? Ах да, Хаберцеттль… Разве вы не помните эту историю?.. Потом районный инспектор положил дело ad acta, под сукно. Говоря точнее, бросил составленный протокол в мусорную корзину. Ведь вы, если память мне не изменяет, пожертвовали три тысячи шиллингов верингскому полицейскому футбольному клубу.

С той же внезапностью, с какой краска отхлынула от лица тен Бройки, она теперь снова выступила на нем; голландец буквально побагровел.

— Разумеется, я готов поступить, как велит кодекс чести, — сказал я примирительно, — правда, кодекс, уже изрядно обветшавший. Могу дать вам сатисфакцию, устроим дуэль в Стадзерском лесу. Выбор оружия предоставляю вам, согласен на пистолеты, тяжелые сабли или на датских догов.

Цвет его лица постепенно приходил в норму.

— Onmoglyk![231] — прошептал он, опираясь локтем на карниз камина. — Вы невыносимы! Уходите!

— Да, я невыносим, ухожу.

— Вашу жену можно только пожалеть.

Он сам не предполагал, наверно, до какой степени прав, зато я знал это, выслушав предпоследнюю ночную историю, рассказанную в Луциенбурге.

— Когда паша жена, гм, заболела, Пола направила к ней нашего домашнего врача. Мы намеревались заплатить Тардюзеру из собственного кармана. Теперь об этом, конечно, не может быть и речи. Я сообщу Поле, что вы решили платить сами. А в остальном, гм, я за то, чтобы мы держали в секрете весь этот безобразный инцидент. Дамы здесь ни при чем. Госпожу Роксану мы по-прежнему всегда рады у себя видеть. Что касается вас-с-с, Требла, то я должен просить вас не показываться больше в моем доме, в «Акла-Сильве».

— Слушаюсь! — сказал я, щелкнув каблуками, как ротмистр четырнадцатого драгунского полка, получивший приказ от своего командира дивизии.

5

Понедельник. День аттракциона ужасов. 14 ч. 40 м.

Не промолвив ни слова об «инциденте», я ушел, оставив Ксану в обществе Полы. Форсированным маршем всего за двадцать минут мне удалось добраться до города.

— Listen, sir, what do you think about those bloody horsies?[232] — спросил меня Фиц своим визгливым голосом карлика, после того как в знак приветствия поднес руку к длинному козырьку парусиновой кепочки цвета морской волны; такие кепки носят английские механики, специалисты по гоночным автомобилям, желающие (иногда сами того не сознавая), чтобы их головной убор походил на жокейскую шапочку.