— Ее зовут фрейлейн Нюра Фейнлейб. Она из Кракова, — сказал господин Кацбейн необычайно мягким и доброжелательным голосом, — девушка намеревается эмигрировать вместе с родителями в Соединенные Штаты Северной Америки.

— Очень милая девушка.

— Еще бы. По случилось так, что у меня по пути в Геную остановился ученик раввина Цибебенер из Буковины, уже имевший палестинскую визу, и тут он увидел девушку. Что вам сказать? О Палестине уже не может быть и речи, молодой человек прыгает, как цадик, и ни с того ни с сего тоже хочет уехать в Соединенные Штаты Северной Америки. А я оказался вроде как шадхен, если вы, сударь, знаете, что это такое.

— Знаю, конечно, — сват. На еврейских анекдотах я собаку съел.

Господин Кацбейн захихикал, не теряя, впрочем, солидности.

— Я считаю, что это великолепно, — продолжал я.

— Что?

— Что два молодых человека в эти скверные времена держатся как ни в чем не бывало.

— Скверные времена, ваша правда, — сказал господин Кацбейн, прикрыл рукой свою бороденку и внимательно поглядел на меня, еще не решаясь, очевидно, определить допустимые границы откровенности. На первых порах он не стал их особенно расширять. — Вы заметили эти лодки? — спросил он осторожно. — Уже два дня, как они ищут труп известного…

— Знаю. Хозяина типографии Царли Цуана, который в субботу ушел под воду. Или, вернее, въехал под воду.

— Ну вот видите, вы хорошо информированы. Скверные времена. Конечно, вы знаете также, кто въехал под воду первым, уже в ту среду…

— Как ни печально, знаю, Гауденц де Колана, адвокат.

— Да, я так сразу и подумал! Вы его родственник?

Я промолчал.

— Я так и подумал, что вы явитесь, чтобы присутствовать на похоронах.

— Собирался… но немножко опоздал к выносу… попал только на похороны… Вы же знаете, похороны были в Сольо и провожали только близкие.

— Вы, как родственник, в курсе, — с видимым удовлетворением констатировал господин Кацбейн. — Значит, вы знаете, что торжественные проводы умершего были довольно-таки чудные.

— Знаю.

— Изрядная путаница с завещанием.

— Знаю.

— Конечно, каждый на свой лад с ума сходит, лично я не нашел во всем этом ничего особенного. На мой взгляд, господин доктор де Колана был прекрасным человеком, всегда был. И оч-чень ловким адвокатом. Во всяком случае, он был им раньше, когда защищал мои интересы. Два раза. Блестяще защищал. Я уже двенадцать лет как швейцарский гражданин, — прибавил господин Кацбейн скромно, но с достоинством.

— Поздравляю, — сказал я.

— Ну а потом, позже, он стал чем-то вроде… чудака и слишком часто напивался.

— Знаюзнаюзнаю. Но в Энгадине такой уж климат, чудаки здесь растут как грибы после дождя.

— Вы правы. Климат славится во всем мире. Серьезный климат. А что до его зверинца — вы же знаете, он разводил спаниелей…

— Знаюзнаюзнаю.

— …и до всего прочего, то у нас здесь кое-кто считал, что он, бедняга, спятил. Но в моих глазах он не-е был ни беднягой, пи сумасшедшим.

— Да, он не был сумасшедшим. Я весьма ценю ваше понимание людей, господин Кацбейн. Именно потому для меня важны сведения, которые исходят от вас.

— Спрашивайте, господин Колана, спрашивайте.

— Я из Вены.

— К-о-о-о-му вы это говорите? Я сразу подумал: этот господин из семьи Колана, из ее венской ветви.

Я не стал спорить с господином Кацбейном, не сказал, что в свое время (в эпоху Юрга Иенача) Колана принадлежали не к австрийско-испанской партии, а скорее к французско-венецианской и что поэтому в их семье не могло быть никакой венской ветви.

— Скажите, какая Вена сейчас? — В голосе Кацбейна послышалась настороженность.

— Веселая Вена стала развеселым разбойничьим вертепом.

— Ну да. Ну да. Пусть бы Гитлер уготовил ужасный конец одним евреям. Но ведь и всех других ожидает ужасный конец.

— В конечном счете и его самого.

— Но разве сейчас это имеет значение? Посудите сами. Разве это имеет значение сейчас?

— Не имеет, — признался я.

— Плохой конец ждет господ аристократов, которые сохранили верность свергнутой законной династии Габсбургов. — Кацбейн сочувственно поглядывал на меня поверх очков в никелевой оправе.

«Мне не хватало только прослыть верным слугой императора Отто», — подумал я. Углы губ у меня невольно опустились, что не ускользнуло от внимания моего собеседника, его мягкоудивленный взгляд переместился — теперь он смотрел на меня сквозь очки. С некоторым сомнением он задал еще один наводящий вопрос:

— И красных тоже?..

Я опять промолчал. На сей раз выражение моего лица ничего не сказало ему. Но тут его осенило.

— И современных художников тоже… Вы, наверно, читали в газете, что на этой неделе в Давосе современный живописец Кирхнер прострелил себе дырку в голове. — Ну вот теперь его взгляд остановился на моем самом «уязвимом месте», и в глазах у него засквозило любопытство, то самое любопытство, которое так часто преследовало меня на протяжении двадцати последних лет, иногда более или менее скрытое, иногда навязчивое.

Я опять повернулся к «игрокам в пинг-понг Марка Шагала» и увидел, что влюбленный ученик раввина Цибебенер, на мереваясь настичь отскочивший от края стола шарик, сделал столь же выразительный, сколь и неудачный прыжок; вслед за тем я услышал писклявый смех фрейлейн Фейнлейб. (Меня они не замечали, я был скрыт перекладинами жалюзи.)

— Да, дурной конец ждет и современных художников. Не правда ли?

— Конечно, правда, — согласился я принужденно-непринужденно. — Но давайте перейдем ближе к делу… Может быть, вы вспомните двух белобрысых парней, лет, гмм, эдак двадцати пяти. Совсем недавно они играли на этом столе в пинг-понг с двумя господами из вашего пансиона — двое на двое. Особые приметы, гмм, у одного прыщавое лицо, у другого чистое. Оба были в брюках-гольф и в свитерах с так называемым узором «тутанхамон». Знаете, этот модный египетский орнамент?

— Тутанхамон… Тутанхамон…

Я повернулся к окну, господин Кацбейн снял очки, подышал на них и опять надел, но спохватился, что так и не почистил стекла.

— Белобрысые… один прыщавый… другой — нет… брюки-гольф… Свитера… Тутанхамон… Тутанхамон… Тутанхамон… — глаза без очков смотрели на меня невидящим взглядом, будто глаза сомнамбулы.

Пинг-понг-пинг-понг-пинг.

Я сказал:

— Эти двое называют себя Мостни и Крайнер. Скорее всего, они венцы.

Господин Кацбейн внезапно очнулся и опять надел очки.

— Мостни? Крайнер? Могу поручиться, у меня они не останавливались.

— Значит, они просто зашли сюда. Это было между обедом и ужином, в час, когда пьют кофе. Я случайно прогуливался мимо виллы «Муонджа» и имел возможность понаблюдать за этой… За этой сомнительной парой. Они играли в настольный теннис, их партнерами были два молодых господина в кафтанах.

— В кафтанах? А не был ли один из них ученик раввина Цибебенер?

— Весьма возможно.

— Другой был, наверно, помощник раввина Шмуль Блиц, который уже успел сесть в Генуе на пароход. Masseltoff[242]. Ах, я до-га-дал-ся! — Господин Кацбейн легонько хлопнул себя по ермолке. — Белобрысые. Брюки-гольф. Свитера с Тутанхамоном… Ну, конечно, Тутанха-а-а-а-мон. — От удовольствия по поводу того, что память у него в прекрасном состоянии, господин Кацбейн заговорил слегка нараспев: — Они заказали два раза чай и во время чая шушукались.

— Шушукались?

— Ну да, один… очень правильно, он говорил, как венец…

— А другой тоже? Разве нет?

— Другой с угрями, извиняюсь, с ужами на лице… — Довольный своей остротой, мой собеседник издал смешок, похожий на воркованье, что, однако, отнюдь не умалило его солидности. — Другой, если я не ошибаюсь, вообще не говорил, я даже вспоминаю, что тот называл его Шорш.

— Они самые.

— Шорш молчал как рыба. «Великий молчальник Мольтке». — Господин Кацбейн опять издал воркующий смешок. — А другой парень говорил ему что-то, без конца говорил. И делал какие-то непонятные знаки рукой.