Не отрываясь, я глядел на тихо колышущуюся воду, и мне чудилось, что длинные распустившиеся волосы подманивают меня к себе. Так ли это или у меня просто закружилась голова?

Из манежа донеслось небрежное пощелкивание кнута.

— Мистер Фиц-эл-лан!

Королевский жокей в отставке заспешил ко мне; с трубкой в зубах он обходил круглое здание в славянско-византийском стиле.

— What’s the matter?[235]

Я кивком подозвал его ближе. Увязая в песке, он засеменил по дорожке для верховой езды, и, когда дошел до прибрежного променада, я впервые заметил, что экс-жокей не так уж хорошо передвигается на своих ножках колесом. У меня мелькнула мысль: он похож на циркового пони, который на сильно согнутых ногах пытается сделать пассаж на месте.

— Have a look![236] — Перегнувшись через перила, я показал на темно-зеленую воду. Видит ли он что-нибудь? Там, в глубине. Видит ли он что-то похожее на длинную черную бороду?

— Let’s see[237]. — Бывший жокей вытащил из своего миниатюрного рта пенковую трубку и перегнулся через перила так, словно исполнял гимнастическое упражнение на перекладине. Меня он попросил держать его, вскользь заметив, что вовсе не собирается искупаться в заводи. Я держал его, как держат малышей в зоопарке, когда они без посторонней помощи не могут заглянуть в медвежатник. (Думаю, он весил ненамного больше сорока кило.)

— No, it’s not him[238], — заметил он сухо и решительно, сползая с перил. — Certainly not this poor chap[239] Царли Цуан. — Жокей не сомневался, что это не Цуан. С Цуаном он, слава богу, не раз резался в карты.

— But look[240]… Разве это не похоже на бороду?

— Fucking sea-weels, maybe. — Да нет же, он уверен, что это просто паршивые водоросли.

Сегодня на столе для пинг-понга — он стоял в скромном (жалком, но не запущенном) садике виллы «Муонджа» — никто не играл. А вот и изъеденная ржавчиной эмалевая вывеска, которая висит на сараеобразной пристройке с дверью, пристройке, прилепившейся к трехэтажному шале.

Дверь пристройки — она служила для того, чтобы не впускать в дом зимний холод, на лето ее полагалось снимать, но в это лето дверь так и не сняли, — слегка хлопала от альпийского ветерка, так же как и другая дверь в глубине; обе двери поскрипывали в петлях. С лестницы доносился визгливо-писклявый смех: какая-то девица беспрерывно хохотала; похоже было, что она слабоумная. Я стоял и прислушивался. Каждые полминуты раздавался довольно основательный глухой удар, после чего девица закатывалась фистулой еще пуще прежнего. Зайдя в пристройку, я откинул занавес, который приобрели не иначе как на дешевой распродаже имущества из магазина похоронных принадлежностей. Итак, я откинул занавес и оказался непрошеным зрителем — на моих глазах разыгрывалась буколическая сценка, действующие лица которой, казалось, только-только сошли с картины Марка Шагала.

Хихикающая девушка — сначала она меня не заметила — вовсе не походила на слабоумную. Это была восточная красавица лет семнадцати или восемнадцати с миндалевидными глазами; ее обнаженные руки были, пожалуй, слишком худы, голову она покрыла серо-сизым платком, завязанным под подбородком. Сперва я никак не мог понять причины ее веселья. И тут вдруг подумал, что меня шокирует ее смех. Я спросил себя, как может она так смеяться? Как может буквально покатываться со смеху еврейская девушка в году 1938? Как может хохотать отнюдь не истерически, а беззаботно-бессмысленно? В ожидании новой потехи девушка пискнула как мышь и воззрилась на лестницу, ведущую на второй этаж. Площадку окутывала затхлая мгла, трудно было поверить, что на улице ослепительно яркий день.

Внезапно кто-то быстро скатился вниз.

Это был молодой раввин в долгополом кафтане и в черной велюровой шляпе, нахлобученной на самые уши, раввин с развевающимися пейсами, с веснушчатым лицом и с пепельными курчавыми бакенбардами. Видимо, он не раз проделывал этот трюк и великолепно освоил его. За какую-то долю секунды он съехал с перил, сидя на них боком, как в «дамском седле», съехал, сделав соскок у самой подпорки лестницы, и прыгнул в переднюю, закончив номер эдаким спортивным приседом на потертом коврике перед занавесом из лавки гробовщика — при желании я мог бы поймать его на лету.

Девушка фыркнула, запищала и перегнулась пополам, задыхаясь от нового приступа смеха.

— Извините, — сказал я, выступая из-за занавеса. — Извините, что помешал. Добрый день. Нельзя ли мне поговорить с господином Кацбейном?

Девушка, которая, очевидно, не слышала моих шагов — их заглушил скрип двери, — была застигнута врасплох, она испугалась; на этот раз ее смех оборвался на тонкой визгливой ноте; прикрыв рот рукой, она застыла, как в пантомиме спектакля театра Габимы «Ночь на старом рынке». Молодой раввин вперил в меня скорее удивленный, нежели смущенный взгляд, а потом осмотрел с головы до ног, причем особенно его заинтересовал, как видно, мой монокль и покрой пикейных панталон. Оглядев меня, он небрежно приподнял ворсистую шляпу и театральным жестом безмолвно показал на звонок, над которым был прикреплен канцелярскими кнопками листок бумаги:

Не разбирая, отчего здесь ошибка: из-за того ли, что писавший недостаточно хорошо знал язык, или из-за того, что он путал букву «з» с буквой «ж», я «пожвонил». Молодой раввин вышел вслед за переставшей смеяться девушкой, раздвинув занавес pompes-funèbres[241]; я подумал было, что, скрывшись из глаз, они опять начнут хохотать, но этого не произошло. Наверно, их поразил мой монокль — я спрятал его — в сочетании со шрамом на лбу. Вскоре, однако, из сада донесся ровный стук шарика от пинг-понга. Но тут я увидел, как раздвигается второй погребальный занавес.

— Господин Кацбейн. Меня зовут Колана, — сказал я. — Извините, не могу ли я получить у вас одну справку?

— Милости просим сюда… в салон.

На голове у хозяина пансиона красовалась черная шелковая ермолка, он был в люстриновом пиджаке (который, однако, не напоминал рыцарские латы); сквозь очки в никелевой оправе светились его глаза, смотревшие на меня со смесью недоверчивости и доброжелательства. Но поскольку я назвал себя Коланой, последнее, кажется, возобладало. Его седая бородка клинышком была на редкость жидкой, и Кацбейн все время поглаживал ее изящной рукой в кольцах, словно стеснялся, что бороденка такая жидкая. Он говорил по-немецки с довольно терпимым акцентом, только слог «их» произносил скорее как «ах». Про себя я отметил — существует известное сходство между произношением немцев, живущих в Швейцарии и считающих, что они говорят очень чисто, и произношением людей, с детства говорящих на идиш…

Очевидно, «салон» также обставили мебелью из обанкротившегося похоронного бюро… Интересно, подумал я мельком, может ли вообще такого рода заведение обанкротиться?.. Два букета из сухих трав и листьев только усугубляли первое впечатление.

— Садитесь, пожалуйста, господин Колана.

— Большое спасибо, право, не стоит. Я задержу вас не больше пяти минут.

Из окна я взглянул на печальный садик, на стол для пинг-понга — только игроков в пинг-понг никак нельзя было назвать печальными.

— Вы меня не задерживаете. Хотите кофе?

— Спасибо. Не надо.

— Может быть, съедите кусок пирога с маком? Или еще какое-нибудь лакомство?

— Нет, благодарю. Кстати, о лакомствах. Эта девушка — лакомый кусочек.