Понедельник. День аттракциона ужасов. 10 ч. 20 м. утра.

В двух открытых окошках почты я увидел незнакомые лица — девушку и молодого человека. Поэтому, пройдя через зал, я поднялся по лестнице в квартиру мадам Фауш. Почтмейстерша и господин Душлет, пожилой почтовый служащий, с довольно-таки длинными всклокоченными седыми волосами, сидели за кухонным столом и поглощали свой запоздалый «девятичасовой» («В девять часов — второй завтрак»), состоявший из хлеба, сыра и красного вина; оба они были в одинаковых длинных рабочих халатах цвета хаки. С первого взгляда трудно было определить, кто из них мужчина, а кто женщина. Почтмейстерша с места в карьер сообщила, что хоть ее «господин супруг», закончив военную переподготовку, находится в отъезде, все равно с начала этой недели, первой недели летнего сезона, их заведение из простого почтового отделения превратилось в почтамт, поскольку у них теперь более трех служащих. В конце она сказала:

— Вы явились домой на рассвете. Пробирались тихо, как мыши, но я все равно услышала. И потому велела поставить поднос с завтраком перед вашей дверью.

— Большое спасибо. Почта мне есть?

— Не-е-ет! — протянул господин Душлет с полным ртом.

— Ни телеграммы, ни срочного письма?

— Не-е-ет!

— Ни одного-единственного письма?

— Не-е-ет!

— Может быть, ваша корреспонденция прибудет днем, — сказала мадам Фауш и принялась мыть посуду, в то время как господин Душлет, не попрощавшись, покинул нас.

— Простите, милая мадам Фауш, но мне придется обременить вас просьбой.

— Опременить меня? Интересно, чем вы можете меня опременить? Летом меня ничто не опременяет.

— Почему именно летом?

— Да потому, что я не сурок.

— При чем здесь сурок?

— А при том, что педные сурки даже летом ходят в меховых шупах.

Беседуя со мной, почтмейстерша скинула с себя халат и продолжала орудовать в весьма своеобразном туалете — в лыжных брюках и в летней спортивной сорочке, обтягивавшей ее несуществующую грудь. Потом она досуха вытерла свои худые жилистые мужские руки и, подбоченясь, спросила:

— Так что вам угодно?

— Могли бы вы оказать мне любезность?.. Одним словом, если меня сегодня вызовут к междугородному или международному телефону… словом, если кто-нибудь позвонит и меня не окажется дома, то, прошу вас, н-е-е звать к телефону мою жену. Передайте тому, кто мне позвонит, пусть попытается связаться со мной попозже днем… во вторую половину дня я буду ждать звонка в баре отеля Пьяцагалли в Санкт-Морице. Надеюсь, вы передадите это тому… тому, кто мне, может быть, позвонит.

— Особенно если вам позвонит не тот, а та? Ха.

— Шутки здесь неуместны. В случае если на мое имя придет срочное письмо или телеграмма, прошу передать их мне в руки.

— Очевидно, господин парой ожидает billet d’amour[210].

— Не угадали. Если придет телеграмма или письмо, адресованные м-о-о-о-ей жене, тогда т-о-о-о-же, пожалуйста, не передавайте ей, а вручите письмо или телеграмму мне.

— Вы подстрекаете меня к служенному преступлению.

— Ни к чему я вас не подстрекаю, — сказал я без тени улыбки.

— У господина парона и так достаточно всего на совести.

— Что вы имеете в виду?

— Пез всякой причины человека не везут в Самедан в полицию на допрос. Может пыть, вы какая-нибудь важная шишка, государственный преступник… Но вы против Гитлера, потому я на вашей стороне.

— Это делает мне честь.

— Да, надеюсь, вы не коммунист. Впрочем, пароны не пывают коммунистами.

— Ошибаетесь, милейшая. Сам Ленин по происхождению принадлежал к служилому дворянству. И Чичерин, и Вит фон Голсенау, то есть Людвиг Ренн, и многие другие.

— Гм, — равнодушно хмыкнула мадам Фауш. — Хоооладрью, — вдруг пропела она на тирольский лад своим хриплым голосом, — теперь-то я уж точно догадалась, где сопака зарыта. Вы, стало пыть, шпионите за своей супругой, вы ее jaloux[211].

— Я из принципа не jaloux, — покривил я душой. — Впрочем, мне кажется, вам я могу довериться. Понимаете, речь идет о дурной вести и я… я хочу уберечь жену от нервного потрясения.

Тут я поймал на себе эдакий почти пугливый гномий взгляд, его сопровождал свист стаккато, наподобие свиста сурка.

— Фью… Положитесь на меня. Скажите, а местные письма вашей супруге можно вручать?

— Можно!

Я поспешно перешел через дорогу в кондитерскую Янна, заказав черный кофе, вставил в глаз монокль и начал лихорадочно (так это, кажется, называется) перелистывать все, какие там имелись, швейцарские газеты за понедельник; вот-вот я наткнусь на шапку: СМЕРТЬ ДЖАКСЫ В КОНЦЛАГЕРЕ ДАХАУ. Но такой шапки я не увидел… НЕМЕЦКИЕ ВОЙСКА ПРОДОЛЖАЮТ КОНЦЕНТРИРОВАТЬСЯ ВДОЛЬ ЧЕХОСЛОВАЦКОЙ ГРАНИЦЫ… В СУДЕТАХ ВЫБРОШЕН ЛОЗУНГ: «НАШ ДЕНЬ ПРИДЕТ!» Невольно я вспомнил, что сказал, согласно информации деда, великий специалист оккультных наук генералу Францу Гальдеру, 1-ому обер-квартирмейстеру, в день мартовских ид, когда они неслись на своем «мерседесе» в Вену: «Чехам это будет очень неприятно».

Ваврош, служитель в зимних конюшнях цирка Кроне, с ужасом подумал я, тот самый, который спрятал у себя Валентина… Нет, ни в одной газете не было ни строчки о побеге Тифенбруккера из Дахау и о гибели Джаксы.

И вот в то время, как через Зальцбург тащились эшелоны с несчастными еврейскими узниками, которых по дороге расстреливали, затаптывали насмерть, закалывали кинжалами, на какого-нибудь гофрата «неполноценной расы», осмелившегося выйти погулять на берег Зальцаха в тирольской шляпе, налагалось взыскание, его штрафовали на сумму до 133 имп. марок. До 133 марок… По-видимому, сумма штрафа определялась в зависимости от длины кисти на шляпе…

Прежде чем вернуться на почту, я прошел немного по проселку, ведущему к Лангарду, по которому обычно катили тележки, запряженные мулами, и сел на низкую изгородь, чтобы спокойно обдумать ситуацию. Однако мне сразу же помешали. Примерно двести светло-коричневых коров и телят, а также несколько отличных бычков с квадратными мордами шли из деревни в гору — впереди шествовала корова-предводительница с огромным колоколом, настоящим медным колоколом, который висел у нее на шее на кожаном ремне в три ладони шириной; это была, так сказать, коровья богородица, чьи отчетливо проступавшие на морде жилы свидетельствовали не столько о преклонных годах, сколько об особенно богатом коровьем опыте. Увидев меня, «тяжелоступающая» (Гомер) замедлила шаг, который, впрочем, отнюдь не напоминал шага рыцаря Швертошека из Повахта. Голова коровы, казалось, начала раздуваться, и из ее глотки вырвалось глухое трубное мычание. Я принял к сведению неудовольствие коровы-предводительницы и перемахнул через изгородь на покрытый мхом склон. Оттуда я наблюдал, как запоздалое стадо, подобно лениво плещущимся волнам, катилось мимо, поднимаясь к альпийским пастбищам. Колокольчики свиты, следовавшей за коровой-предводительницей, были куда меньше и звучали иначе, не похоже на гонг; их разноголосый перезвон напоминал огромный нестройный оркестр. В арьергарде бежали короткошерстная аппенцелльская овчарка и бергамаский пудель с седой шерстью, лихой клок почти закрывал всю его собачью физиономию, оба пса производили впечатление в высшей степени уверенных в себе пастухов; пастухов-людей нигде не было видно.