— Grazie, donna Teresina, molto bene, mmm. E come stà la signora e suo marito?

— Abbastanza bene, grazie, dottore[48], — ответила она и оставила меня в покое.

— Grazie, grazie[49]. — Я попытался изобразить улыбку.

Де Колана наслаждался моим смущением, словно сам подстроил каверзу, и от удовольствия вздувал космы усов, пока Терезина заворачивала младенца в платок.

Неряшливая черноволосая женщина, жирно-блестящие косы уложены на ушах, вокруг шеи замотан шарф, смахивающий на старый чулок. Бордовый вязаный корсаж-безрукавка со спущенными петлями, а верх так вырезан, что открывает округлую наготу — не сказать, чтоб некрасивых, — тугих, отливающих оливковой смуглотой плеч, перетянутых многочисленными тесемками; и теневая ямка, углубленная слишком тесным лифчиком, что сдавливает тяжелую грудь, тоже открыта. Из-под корсажа вылезают бесчисленные завязки; выцветшая, вся в пятнах ситцевая юбка, едва доставая до колен, обтягивает выпирающий живот, голые сильные ноги забрызганы навозной жижей. И все же было в этой еще молодой черноглазой неряхе что-то истинно женственное. Стоило забыть ее испорченные зубы, открывающиеся в угрюмой усмешке, неряшливость, невыигрышную прическу, и ты понимал: она из тех южнодеревенских юных красавиц, что, став матерями, быстро грубеют и будто нарочно пренебрегают своей внешностью.

Непрерывно шикая на ребенка, Терезина с таким ожесточением качала его, что он тут же прекратил рев. Внешне он мало походил на мать. Куда светлее кожа, чем у нее, черноватый с рыжим отливом пушок на голове, очень схожий, подумал я, с мехом сурка; он таращился на нас удивительными по цвету и выражению глазами, красноватыми, почти как у альбиноса, в которых притаилась какая-то врожденная, не свойственная детям недоверчивость.

— Un bambino? — спросил я.

— Si, signore, un bambino[50].

— Эхм-хмм-м, cominciamo con due Strega.

— Stà ben’[51], — согласилась неряха и зацокала из зала.

— Пп-хмг! — взорвался смехом Грушеголовый и потянулся ко мне: — Покажите-ка… покажите-ка мне место, где, эм, эта исполинская зверюга вас обслюнявила. Покажите мне точно, где донна Терезина вас протерла, где… где…

— Хи-хи. Не беспокойтесь, адвокат. Табу не затронуто.

— Табу! Пп-хнг! Вот это оригинально выражено. Хороши же вы, Черно-Белый, с вашим табу… хм, дада, Терезина Клавадечер. Чинка из Бергамо.

— Что значит: чинка?

— Чинки, ммм, — заворчал адвокат, скорчив кислую гримасу, — да так обзывают швейцарские немцы итальянцев.

— Почему?

— Известно вам, что такое «мора»?

— Нет. А что это?

Он неловко поднял сжатый кулак, рывком выбросил два, потом три, потом все пять пальцев и выкрикнул:

— Due… tre… cinque!..[52]

— А, игра такая, — кивнул я.

— Итальянские сезонники, э-э, переходят сюда через Готард, вечерами они играют в эту игру: cinque-cinque-чинк-чинк. Вот их и обозвали «чинки».

— А у нас в Австрии их называют «кошкоеды». Они якобы едят кошек. Впрочем, я не очень-то одобряю подобные прозвища. Прозвища, какие один народ дает другому. Я одобряю только те, какие народ дает себе сам.

— Хм. К примеру: Füdlibürger…

— Füdli… Это что еще такое?

— А так называют швейцарские немцы своих собственных бюргеров. — Он хитро прохрипел: — Задница это, дорогой однокашник. А все вместе задобюргеры.

— Весьма изящно сформулировано, — похвалил я.

— Хэм-да… да-да, Терезина Клавадечер…

Ожидая вечерней кормежки, вся свора в образцовом порядке восседала на полу вокруг нас; Патриарх положил лапу на согнутую руку хозяина; терпеливым и напряженным взглядом блестящих круглых глаз псы уставились на своего господина.

— Да-да, Терезина…

Де Колана застыл, прислонясь к огромной печи, в которой уже не потрескивало. Пощипывая усы, он молча, недвижно уставился в свинцовые сумерки за окнами-бойницами. Казалось, он внезапно глубоко задумался, и я рад был, что он принадлежит к тем редким людям, в чьем присутствии можно непринужденно молчать.

Вдалеке, точно заглушенный низкими клубами туч, жалобно звякал вечерний колокольчик. Низко и протяжно загудел церковный колокол в Сильс-Базелье. Два-три последних медли-тельно-затихающих звука, и колокол умолк, и только в дальней дали все жаловался и жаловался приглушенно звенящий колокольчик. Наконец замолчал и он. Теперь в маленьком зале наступила полная тишина.

Тут вошел хозяин. Скамеечку он отстегнул и топал, зажав в узловатых кулаках две стопки и бутылку, по скрипящим половицам.

Де Колана тоже проскрипел:

— Salute[53].

Он ухватил свою трость, но не за ручку, ручкой он нервозно помахал перед моей грудью.

— Un’amico di Vienna, — представил он меня. — Poeta-giornalista esiliato. — Теперь янтарная ручка качнулась в сторону крестьянина. — Синьор Клавадечер, padron della Chesetta Grischuna[54].

Хозяин не проронил ни слова. Поставил бутылку и рюмки — звяк! — на стол. Подал адвокату руку, но, коротко тряхнув ее, тотчас вырвал и сграбастал мою. Густо поросшая волосами пятерня тисками сжала мои пальцы, я ощутил загрубело-шершавую кожу.

Осанистый, в тяжелых, заляпанных глиной сапогах, в залатанных штанах, он был в белоснежной рубашке, которую, по всей видимости, сию минуту надел, и в расстегнутой черной жилетке. Необычайно светлокожий, жесткие черноватые волосы с рыжим, как у сынишки, отливом, смахивающие на сурковый мех, смочены и аккуратно приглажены: он только что привел себя в порядок. Глаза, как у альбиноса, мерцают красноватым блеском, смотрят подозрительно и тоже, как у мальчонки, сверх-настороженно.

Молниеносно наклонив бутылку, он с удивительной меткостью налил полные рюмки светло-золотистого ликера, не глядя более на нас. Маслянистый ликер скорее подходил к десерту, по я слова не проронил об этом. Де Колана осторожно сунул рюмку под бахрому усов, опрокинул ее с закрытыми глазами, довольно что-то проурчал, точно бы какие-то его усилия увенчались успехом, хлопнул себя ладонью по лбу и, стремительно огладив усы, нервозным кивком велел padrone налить вторую рюмку.

— «Стрега»! А вы, Черно-Белый, почему не пьете? Уже вечер, — добавил он не без лукавства.

Padrone — бульк! — наполнил его рюмку.

— Ваше здоровье, однокашник. — Адвокат звякнул своей рюмкой о мою и, единым духом осушив ее, удовлетворенно заурчал.

Я тоже выпил за его здоровье. Ликер был слишком сладким и слегка отдавал запахом туалетной воды для волос, он напомнил мне «кайзербирн» и не сказать, чтобы неприятно ожег грудь, а потом желудок. Клавадечер налил и мне по второй. Настороженность его, совершенно очевидно, относилась не ко мне.

Де Колана завел с ним разговор, перешедший вскоре с итальянского — мне более или менее знакомого, — на ретороманский, который я понимал с трудом. Старые воспоминания всколыхнул во мне этот язык, по словам моей Ксаны, рудимент вульгарной латыни. Да, очень похоже болтали и крестьяне в долине Бренты, у которых мы стояли на квартире, после того как тридцать шестое разведывательное авиасоединение перевели с восточного фронта…

Пока они говорили, я по каким-то неуловимым признакам заметил, что Клавадечер с подозрением и совсем иначе, чем на меня, смотрит на адвоката, прощупывая его взглядом, точно лучом прожектора; подозрительность его казалась свойственной ему от рождения, укоренившейся и само собой разумеющейся, сейчас к тому же к ней примешивалась всеми силами скрываемая — или я ошибаюсь? — смутная тревога. Но вот взгляд его отвлекся, заметался по залу, чему нашлось оправдание: он наткнулся на спутанный клубок шерсти, утыканный спицами, что валялся на широченном подоконнике. Хозяйка отличалась неряшливостью, но сам хозяин заботился о порядке. Он тотчас протопал к подоконнику, — хвать! — цапнул клубок, сунул его в широкий карман. Распахнул дверцу печки, заглянул, словно и тут его подозрительность оправдалась. После чего зашагал к двери, раскачивая растопыренными, в рыжеватых волосах ручищами.