Адвокат, съежившись за рулем, дергал себя за грязноватосальные усы.
— К недурным результатам привела его «Воля к власти»! Великий муж хоть и паралитик, а перевернулся бы в гробу, узнай он, как был использован его Заратустра.
— Ху-у-ух! — чихнул Патриарх, раздув замшелую пасть. Слезящиеся глаза молили недвусмысленно: «Прошу покорнейше, выходите же наконец».
Но я продолжал, почесывая его затасканный парик:
— Народ господ, человек господин, господа господ? Неужели вы серьезно считаете, адвокат, что в мире навечно закрепится положение, когда «от-природы-господа» в безумной вакханалии строят свое благополучие на неблагополучии «от-природы-обделенных»?
При слове «вакханалия» де Колана сник еще заметнее. Вот теперь бы мне примирительно похлопать его по плечу и выйти из машины. Но в меня точно бес вселился, и, глядя на перешеек, где стая ворон кружила расплывчато-белесым пятном, словно беспокойно-туманное облако над развалинами замка, я продолжал:
— По правде говоря, я порой и сам не знаю… если… если в один прекрасный день буржуазия испустит дух, не… не появится ли кто другой… — я помолчал, а затем тихо продолжал: — Существует ли вообще совершенствование, да, совершенствование так называемой совести… или, — я, с трудом подыскивая слова, продолжал почесывать уши Арчибальдо, — или же действительно существует одпо-единственное, что идет в счет…
— Что? — Де Колана очнулся.
— Э-э — власть. Не власть одной касты или класса. А моя, моя власть.
— А-ааа! — издал адвокат хрипло-победный клич и, распространяя зловонный дух, приблизил ко мне лицо, на котором, точно освещенный изнутри, пылал чирей. — Так вы, Черно-Белый, в душе-то, стало быть…
— Лицемер и только притворяетесь левым, хотите вы сказать? — вежливо осведомился я, отворяя дверцу.
В сумрачном коридоре — никого. Пощипывающая прохлада, пахнущая молоком. Коридор длинный, туннелеобразный, на стенах настоящая выставка: изящные рога серн и смело изогнутые — каменных козлов. Коридор ведет во двор, в проеме двери видны развешанное белье, а также черно-белый зад и набухшее, розовое вымя флегматично помахивающей хвостом коровы. А теперь показался приземистый рыжеволосый крестьянин с привязанной к поясу скамеечкой для дойки, он показался и исчез с деловым видом, не удостоив нас вниманием.
Адвокат открыл дверь слева, на ней выжжено название зала: СТЮВЕТТА. Небольшой зал, пустой. Обшитые деревом стены, три-четыре до блеска начищенных стола, скамьи по стенам вокруг всего зала, все из неполированного красноватого кедра, источающего постоянный сладковато-терпкий смоляной аромат. Колоссальная кафельная печь занимает едва ли не четверть помещения. Предвидя холодный вечер, ее досыта накормили поленьями; они тихонько потрескивают.
Как и в каждом истинно энгадинском доме, выстроенном наподобие крепости в защиту от долгой высокогорной зимы, окна здесь походили на глубокие бойницы. Судя по ширине подоконника, толщина наружных стен не меньше, чем метр двадцать пять. Зимой от холода спасались двойными рамами, летом хватало одной наружной, но, чтобы открыть или закрыть ее, приходилось вползать на животе в «бойницу».
В простенке между окнами поблескивает стеклянная горка, в ней выставлены серебряные кубки, обвешанные венками из искусственных дубовых листьев, вымпелы. На лоскуте серебристо-красной парчи вышито: «ВСЕШВЕЙЦАРСКИЕ СОСТЯЗАНИЯ ПО СТРЕЛЬБЕ В ЛЮЦЕРНЕ», на лоскуте парчи желто-сине-белой — вставший на дыбы каменный козел, геральдический зверь Граубюндена. Наверху горки красуется своеобразная подставка из папье-маше, напоминающая скалу; на ней на задних лапах стоит чучело сурка, его черновато-белая с рыжим отливом шкурка почти сливается с деревянной обшивкой стен.
Де Колана кряхтя снял пальто, постучал янтарным набалдашником по заслонке, закрывающей окошечко на кухню, плюхнулся на скамью у печки, подвинулся кряхтя к столу и, крутанув рукой в воздухе, пригласил сесть меня. Я сел в уголок, но тут подарок Максима Гропшейда выскользнул из заднего кармана моих брюк. Я подхватил его и сунул обратно, ощутив холод от инкрустированной перламутром ручки.
Часть спаниелей из нашей свиты, прыгнув на скамью у печки, занялась важным делом — поиском блох и вылизыванием собственного живота. Другая — обследовала пространство под столами и стульями. И вот уже куда ни кинь взгляд, везде болтается нечесаное ухо, постукивает кончик хвоста, подрагивает короткая в лохмушках лапа.
В коридоре послышалось цоканье деревянных башмаков. Цок — и кто-то распахнул дверь. В зал первым неуклюже пробрался сенбернар величиной с теленка, огромная голова, налитые кровью глаза и слюнявая морда. Едва завидев свору, он изо всех сил заколотил огромным хвостом. Косматая братия соскочила со скамьи, забралась под столы, сбилась в кучу, стала осыпать бранью врага, поначалу — подобно героям «Илиады» — на почтительном расстоянии, каждый раз делая попытки приблизиться, заливалась отчаянным лаем и отскакивала пружинящими прыжками на вытянутых лапах. Однако вся кутерьма носила несерьезный характер, и я понял, что на атаку эту спаниели отваживались не впервой, и кончалась она к общему удовольствию.
Единственным, кто не принимал в этой кутерьме участие, был Арчибальдо: он с трудом взобрался на скамью, и теперь возраст и достоинство обязывали его утвердиться на ней. Застыв в величественной позе, он взглядом военачальника следил за стычкой.
Но как только авангард подступил к сенбернару, тот повалился на спину и в восторге стал кататься по полу. Тотчас враждебное тявканье перешло в дружелюбное, вся свора затанцевала вокруг пса, запечатлевая на его курносой морде быстрые поцелуи, кувыркаясь через его гигантское белокуро-не-чистое брюхо. В довершение к сцене из «Путешествий Гулливера», разыгранной в собачьем мире, полугодовалый младенец на руках молодой женщины, деревянные башмаки которой только что цокали в коридоре, перепугавшись столпотворения, поднял отчаянный рев. Де Колана, прислонясь к печке, содрогался от беззвучного смеха. Но наконец, схватив трость, стукнул по столу и гаркнул:
— Fermati adesso![45]
По его приказу свора сей же миг оставила сенбернара в покое. Тот поднялся во весь свой огромный рост и, тяжело ступая, подошел к нам — обнюхать пришельцев.
— Дадададада, — ласково заговорил я. — Хороший пес, большой пес, очень хороший большой пес.
Сенбернар тут же положил тяжелую курносую морду мне на колени и измусолил штаны.
— Барррри! — прикрикнула женщина, грозно раскатив «р».
Барри пускал слюни, он явно благоволил ко мне.
Держа одной обнаженной рукой крикуна, женщина, приподняв голую ногу, сняла zoccolo[46], точным броском швырнула его, угодив в назойливого пса. Тот мгновенно освободил меня от своих слюнявых нежностей и, поджав хвост, неуклюжими прыжками, точно деревянная лошадка, выскочил за дверь. Женщина захлопнула ее и, прихрамывая на разутую ногу, подошла к нашему столу, сунула ногу в отлетевшее zoccolo, показала в улыбке щербину и, перекрикивая рев младенца, воскликнула красивым, с переливами голосом:
— Ессо, ессо, il dottore de Colana! Buona sera. Come stà, dottore[47]?
Не дожидаясь ответа, она стянула одну из тряпиц, в которые закутан был младенец — неопрятно-розовый шерстяной платок, — перегнулась через массивный стол и с энергичной деловитостью стала стирать хлопья собачьих слюней с моих брюк, при этом мне волей-неволей пришлось вдыхать невинный, не без приятности запах младенческой мочи и свернувшегося молока. Правду говоря, меня смущало, что совсем чужая молодая женщина протирает мне брюки в паху. Адвокат догадался об этом по выражению моего лица и, вновь откинувшись к печке, насмешливо фыркнул. Но тут же склонился в шутливом поклоне, опершись о стол, весь в дырках от сучьев, изрезанный прожилками: