Затем на квартире Бэбэ состоялась так называемая «отвальная». Подготовка шла загодя (Бэбэ и его верная Елена Трифоновна недаром славились хлебосольством), и чего только не наготовила хозяйка! Хариус, доставленный спешной оказией из Братска, от коллеги-корреспондента, был — в том и секрет — посолен лишь накануне. Рыжики, корнишончики, капустка — всё домашнее, как и майонез для сельди под «шубой»: возня с ним заняла не менее суток. Водку, настоянную на кедровых орешках, подали, впрочем, в графинчике ёмкостью не более двухсот пятидесяти граммов (супруги были трезвенниками и по убеждению, и по происхождению — предки держались старой веры), что побудило Николая Петровича досадливо подумать: «Зря с собой не захватили…»

Верховодившая в доме Елена Трифоновна испросила себе — в нарушение обычаев — первое слово. Присадистая, круглая, как плюшка, с изюминками-глазами, провозгласила тост за увлекательную деятельность гостей, их семейное благополучие и чистую совесть — единственное богатство, которым они с Борюшкой могут похвалиться. Пригубила, отставила и устремилась на кухню: беляши требовали внимания неотступного.

Встал Натан Григорьевич.

— Друзья мои! Я поднимаю этот бокал…

Петрович тишком усмехнулся, покосясь на свой напёрсток.

— …этот бокал за спорт, с которым я впервые встретился как художник и, клянусь здоровьем внуков, искренне полюбил! Эта отвага! Эта жажда отдать всё! Когда я в своём объективе вижу бой, а потом вижу, как бойцы дружески обнимаются… друзья мои, это святое! Мой учитель Дзига Вертов называл документалистику поэмой факта, так спорт, я понял, это факт для поэмы! Анатолий Михайлович! Я обращаюсь к вам! Я имел к вам претензии — я был не прав! Я стремился что-то вскрыть, анатомировать, теперь мне ясно: спорт должен оставаться дивной легендой наших дней. За это мой тост!

Все выпили, а Сельчук пробормотал что-то под нос.

— Вадим, я что-нибудь не так сказал? — обеспокоился Берковский.

— Всё так. Меня только удивляет, как легко некоторые меняют точку зрения на диаметрально противоположную.

— Будьте любезны уточнить, — тоном дуэлянта проговорил Берковский.

— Пожалуйста! Вы не добились, чтобы в картину пошли те кадры, вот и делаете поворот на сто восемьдесят градусов. А мы по горло сыты легендами, нам нужна правда, а не сладкие слюни…

— Это вы делаете поворот на сто восемьдесят градусов! — вскричал обиженный Берковский. — Диалектика моих взглядов, надеюсь, всем понятна, ваша же, как минимум, странна! Чтобы не сказать больше!

— Скажите.

— Скажу! Вы приспособленец!

— Друзья! — воззвал Бэбэ. — Вы оба правы и не правы, время сложное, давайте… Николай Петрович, милый, вы ближе, пожалуйста, гитару, спасибо… давайте о простом… что объединяет…

Поднастроил, помычав, примяв декою ухо, и начал. Тотчас его поддержал Натан Григорьевич. «Там, где мы бывали, нам танков не давали, репортёр погибнет — не беда…» Они пели непритязательную песенку, сочинённую фронтовым репортёром, которого Натан Григорьевич знал юным, смелым и пробивным и не знал отягощённым властью, славой и деньгами. В давних застольях, где чокались не серебряными напёрстками, а жестяными кружками, голоса «от ветров и стужи» впрямь звучали хуже, зато ныне песня, под белы руки введённая в радиорепертуар, малость утратила лихость и романтическую бесшабашность. Стараясь перекричать Бэбэ, Петровича и Сельчука, Натан Григорьевич пел, что помнил, что не могли помнить свои: «И чтоб между прочим был фитиль всем прочим, а на остальное — наплевать!»

Последний куплет Бородулин выговорил еле слышно, теребя басовую струну:

— …А не доживём, мой дорогой, кто-нибудь услышит…

— …Снимет и напишет… — поддержал Берковский.

— …Кто-нибудь помянет нас с тобой, — почти прошептали оба.

Бэбэ отложил гитару, встал, ушёл в кабинет, откуда до гостей донеслось трубное сморкание.

Через некоторое время за ним последовал Кречетов.

— Неловко вышло, — смущённо признался Бэбэ, утирая глаза огромным клетчатым платком, — сентиментальным становишься в старости…

Тут комментатор не утерпел — и рассказал о Томке, о её конфликте с тренером. Лишь немногое утаив.

— Бедная девушка, — вздохнул Бэбэ. — Надо бы ей помочь.

— И я об этом. Вы ведь близко знакомы с замом главного судьи?

— Нда-с?..

— Вот и сообщите ему, ёлки зелёные, что у конкурентов подставка! Тогда тренер от Томки отвяжется!

— А вы… умоете руки?

— Да я вообще сбоку припёка!

Бородулин шагнул за письменный стол. За плечами его высились стеллажи, уставленные скоросшивателями с надписями на корешках — «Промышленность», «Сельское хозяйство», «Культура и искусство», «Мораль». Безбровый бородулинский лоб был насуплен, наплывы век завесили глаза. Он выдвинул ящик стола, достал сколотую скрепкой пачку командировочных удостоверений съёмочной группы, одно открепил и выложил перед комментатором.

В коридоре Кречетов столкнулся с Еленой Трифоновной, с блюдом пышущих беляшей на воздетых руках.

— Куда ж вы, Анатолий Петрович? Как не стыдно, сейчас же раздевайтесь, я обижусь!

— Голубушка, он спешит, — проговорил из кабинета её муж.

Заключительный вечер превзошёл все ожидания. И выступление главного судьи живое, тёплое, в меру присоленное народным юмором. И обилие призов. И концерт: наяривали на трёх струнах балалаечники, стрекотали ложечники, плыли такие лебёдушки, каких у Надежды Надеждиной в «Берёзке» не сыскать… В фойе собравшихся ждал сюрприз — на подиуме выставлена была коллекция парадной формы отечественной делегации на Олимпиаде грядущего года — полупальто и кепи-кивера, дамские шубки и шляпки из нерпичьего меха с платиновым отливом. На этом живописном фоне наш комментатор и взял интервью у нового спортивного вожака.

Всего несколько часов назад Кречетов был изгнан из бородулинского гостеприимного дома, унижен, подавлен. Пришлось, что называется, собрать себя по кускам. Нацепил приличествующую случаю маску, мысленно — по системе Станиславского — очертил «круг внимания», в котором лишь двое — взаимно расположенные деловитые бодрецы. Собеседник умело принял игру, похожую на пинг-понг: вопрос-ответ — без промахов. «В заключении позвольте пожелать успеха всем нашим кандидатам и олимпийцы — и в подготовке, и там, на Тихом океане, где, верим, вы со славой закончите поход». Шикарная была бы концовка. Но новый спортивный вожак взглядом отыскал око телекамеры, и догадливый оператор подкатил её. Крепкоскулая физиономия заполнила экран, явив простодушную улыбку, обрамлённую неожиданными, трогательными ямочками. «Мы постараемся».

«Силён артист», — восхитился про себя Кречетов. Красная лампочка погасла, обозначив конец трансляции. Свежеиспечённый лидер, улыбаясь, по-свойски, с размаху, протянул комментатору пятерню, стиснул, намереваясь пережать, но, похоже, оставался доволен ничьей. Сказал, что рад знакомству. «Впечатляет?» — спросил, кивнув на подиум с платиновым великолепием. «Потрясно», — ответил комментатор. К месту ль пришлось студенческое словцо? Помогло ли некоему неофициальному сближению, на что, судя по манере, был настроен вожак, или, наоборот, оттолкнуло? Разговор не прервался.

— Да, чем-чем, а формой блеснём. Блеснуть бы ещё и содержанием. Хозяйство, между нами, подзапущено.

Шёл, шёл на контакт. Вдруг спросил:

— Вы-то на океан планируетесь?

— На всё воля начальства.

— А вот фильм здесь снимал — что же, большой фильм?

— Тридцать минут, — вздохнул комментатор с умеренной горечью.

— И только-то? Узнаю прежнее руководство. Это ведь что? Недооценка предварительного психологического воздействия на соперника. Ну да попытаемся решить на другом уровне. Думаю, придётся вам ещё потрудиться. Что потребуется от нас, любая консультация — в любой момент. Дело-то ведь — общее.

Чем дольше лились, завораживали кабинетные речи, тем ясней проступала догадка: новому времени и его временщику нужны новые песни и новые исполнители.