— Зинуля, гони пустую коробку. Видишь, что у меня? — прямо с порога Павел показал Пырсиковой находку. — Две штучки, и еще есть. Не из того ли ящика, что у тебя уволокли? Слушай, а ты, оказывается, не всех, кто у тебя перцовку покупал, назвала. Зубкову, шоферу из Сельхозтехники, продавала? Чего ж утаила? Любовь с ним крутишь?

— Продавала, — ответила Зинуля.

У Павла чуть бутылки из рук не вывалились.

— Сколько? — выпалил он.

— Да я ему всего лишь одну бутылку продала. И ничего между нами не было. Я почему не сказала… из культурной семьи он. У него мать врачом в районной больнице работает. Сам сказал. Неужель украсть может?

— Ну, ладно. О чем мы тут говорили, помалкивай. Я в райцентр еду.

Упаковав бутылки, Павел вернулся к мотоциклу и, не дождавшись возвращения Лукиничны, вырулил на дорогу. До наступления темноты он побывал в нескольких местах: в совхозной конторе, у свекловичниц, с участков которых Зубков вывозил свеклу, в райпотребсоюзе, где ему дали список магазинов и буфетов райцентра, куда поступала перцовка.

К Федоркову шла удача. Зубка продавщицы и завмаги знали хорошо. Спиртное он у них в последние полтора месяца не брал, хотя раньше был одним из активных покупателей.

Больше того, местные девчата поведали Федоркову, что Зубок у мамки один, любимчиком рос. Подростком раза два задерживался за кражи из киосков. Мать, медсестра районной больницы, пробивная дама, всячески выгораживала свое чадо, обивала пороги районных организаций, выплачивала штрафы, а внешнюю репутацию Миши берегла.

Поздно вечером, собрав несколько объяснительных записок от завмагов и продавцов в единую папку, Федорков зашел в дежурную часть в приподнятом настроении, потом прошел к Журавлеву.

— Ага, анархист, сам прискакал. А я все телефоны разбил — тебя разыскиваю. Из совхозной конторы сообщили: крутанулся, мол, наш участковый, а потом исчез в неизвестном направлении. Что хорошенького скажешь?

— Читайте вот, — Федорков положил перед Журавлевым кипу объяснительных.

Тот отработанным взглядом быстро схватил суть и, опуская несущественное, пробежал глазами по текстам.

— Ну и что? Не покупал Зубок перцовки в райцентре. Ах, да! Зубок, Зубок!.. Личность известная.

— Задержать?

— Во, уже задержать… Мотор, а не работник… За что задерживать-то? Вразуми меня, темного…

— А вот у меня еще кое-что есть. — Федорков раскрыл свой объемистый портфель и достал коробку. Бережно развязал тесемку, извлек бутылки.

— «Перцовая». Зубок распивал в доме подруги. У нас такая есть… свинарка Нюшка Полунина. По той бутылке проверяли кого или нет?

— Проверяли, но только судимых, — сказал Журавлев.

— Зубка задержать? — Нетерпенье так и срывало с места Федоркова.

— Подожди ты… Заладил. Задержим. Сначала продумай, что, кроме отпечатков, можно из этого задержания извлечь. Пойди в кабинет, посиди и подумай, что и как спросить и в какой очередности. Очерти круг его друзей и подруг, знакомств, с кем мог пить и говорить по секрету. Короче. План мероприятий представишь завтра. Продумай, как с инспектором дорнадзора кабину его МАЗа осмотреть, чтобы он не успел меры принять. Возможно, он перцовку и ворованные деньги под сиденьем прячет. Вот после и будем на беседу приглашать. А к бутылкам немедленно пиши сопроводиловку. Дактокарту готовить после доставления будем. Действуй! Так что поздравляю, лейтенант. Серьезную кражу раскрыл.

— Шутите, Юрий Степанович! Заключения эксперта еще нет. По догадкам судить — это еще бабка надвое сказала.

— Нет, Федорков, не по догадкам. Тут такое дело. Когда мы первую бутылку отправили, я позвонил в ЭКО. Мне ответили: ни по одному проверяемому отпечатки не сходятся. Но заметили, что на следе, снятом с бутылки, характерный шрам просматривается — глубокий, через фаланги двух пальцев тянется. Я в тот момент за эту деталь не зацепился, потому ни у кого из проверяемых судимых шрамов на пальцах и ладонях не видел. А сегодня, едва ты про Зубка заговорил, меня как током дернуло. Ах ты, думаю, как же я раньше-то не сообразил. Ведь Зубку же руку в драке порезали, еще перед уходом в армию. Так что поздравляю, раскрыл ты кражу.

— Без вашей помощи не додумался бы, — засмущался Павел.

— А у меня должность такая… помогать. Яблоком угостишься? — Журавлев выдвинул ящик стола, выложил четыре налитые янтарно-медового цвета славянки. — Ешь. Из собственного сада, в котором я только по большим праздникам бываю. Теща в основном хозяйствует.

…На следующее утро выпал обильный иней. Сверкал под солнцем на крышах и на ознобленной траве. Ветви деревьев в нем словно из серебра вычеканены.

Вместе с ветеранами на закладку парка пришли совхозные специалисты во главе с Малашуком и Либединским. На мотоцикле подъехал Федорков. На прицепе трактора привезли тележку с перегноем.

Малашук прибыл в ватнике, на плече мешок с ясенем. Вытащил саженец. Корень ясеня с мелкими корешками в дернике — мохнатыми, каштаново-рыжеватыми, как борода перса, крашенная хной.

— Дывысь, гарный мой явор?

— Хорош! Ничего не скажешь. Главное, корневая система мощная, — похвалил Нестеркин.

— Хто крепкий корень мае, тот беды не знае. Во, вирш сочинив, — широко, по-детски рассмеялся Малашук.

Между тем Нестеркин поднял руку, намереваясь, как всегда, сказать речь.

— Товарищи сельчане и депутаты! — торжественно начал он.

— Ур-ра! Поблагодарим Ивана Михайловича аплодисментами за содержательную речь, — закричал Федорков.

— Я еще не выступал.

— Время истекло, Михалыч, — весело подхватили в толпе. — Пора за лопаты.

Работа пошла разгораться с ходу, как костер по сушняку. Сделали разметку для лунок. Замелькали лопаты.

Павел сбросил куртку, порезал на куски слой дернины, рачительно, по-хозяйски снял ее, сложил в кучку. Бесплодную глину отбрасывал в сторону. Он жадно вдыхал неповторимый, сладостный запах земли, каждой клеточкой своего молодого тела ощущая неразрывную связь с ней.

Вскоре посадочная яма была готова. Павел измельчил дернину, сбросил ее в яму.

Ребята поднесли с полведерка перегноя. Он высыпал его, перемешал на дне ямы с дерниной, размельченной в крупнозернистый чернозем. Затем взял из люльки мотоцикла дубок, полюбовался им. Опустил корнями в яму и начал засыпать ее выброшенной наверх землей.

— Все! Как здесь и рос… Тянись к солнцу, родимый!

Владимир Виноградов

ОЧНАЯ СТАВКА

Они все сидели в одной комнате, недалеко друг от друга, почти рядом: отец на стуле, мать и сын на сундуке — одна семья, родные люди. А со стороны казались чужими. Сидели молча, не встречаясь взглядами, направив их в разные углы, замкнувшись. У некоторых нынешних художников есть такая подчеркнутая манера изображать людей в группе: вроде вместе, но каждый порознь, стоят или сидят боком, а то и спиной к соседу, уйдя в собственную, отстраненную думу. И тогда задаешься вопросом: для чего же их волей или неволей собрали вместе, чтобы тяготиться взаимным присутствием, по какой прихоти, если они не прочь тут же разойтись, ибо каждый из них сам по себе.

Обыск в квартире Григорьевых подходил к концу. На столе лежал чистый, незаполненный бланк протокола. Его оставалось лишь перечеркнуть большой буквой «зет», потому что ничего обнаружено и изъято не было.

— Других помещений у вас нет? — обратился инспектор к хозяйке.

Его вопрос стряхнул оцепенение с женщины, она нервно поправила платок и подняла печальные глаза. Хотела ответить, но ее перебил муж.

— Других помещений не имеем, — сказал он грубо и резко.

Один из понятых, дворник, переступил с ноги на ногу, крякнул.

Инспектор заметил реакцию понятого и спросил хозяина квартиры:

— Что же это у вас — ни сарая нет, ни чулана? А чьи же сараи во дворе?

— Как же так, Иван Дмитриевич, ведь и у вас есть сарай, — прорвало дворника.