И Павлу стало как-то не по себе за тот спектакль, который он разыграл с выдуманной им комиссией.
— А где же ваш супруг, Матрена Акимовна? — спросил Федорков.
— Он вскорости после войны помер. Хворый вернулся, три ранения. А я только на ферме с телятками и находилась. Пенсию вот заработала. А дочки мои — Надя и Нина — в город подались. Не хотим, говорят, мама, тут куковать.
— Так, Матрена Акимовна. А про Бубна-то?
— Да что Бубен! — пренебрежительно махнула рукой старуха. — Выступать он любил… на собраниях. Вот и прозвали. А так… животом человек живет. Бессердешнай.
— В общем, наговорился я тут с вами, а дело стоит, — сказал Федорков. — Как мне поступить, ума не приложу? Самогоноварение-то законом запрещено, вплоть до уголовной ответственности. Знаете?
— Знаем, знаем, — согласно закивали все трое.
— Ну так вот, Матрена Акимовна, по закону должен я на вас составить материал, дело завести, оштрафует вас суд.
— Оштрафует? На сколько же? — испугалась Матрена.
— Статья сто пятьдесят восьмая Уголовного кодекса, — нарочито жестко и громко, словно диктуя, начал говорить Федорков, — гласит, что изготовление или хранение без цели сбыта самогона, чачи, араки, тутовой водки, браги или других крепких спиртных напитков домашней выработки, а также изготовление без цели сбыта или хранение аппаратов для их выработки наказывается лишением свободы или штрафом до трехсот рублей.
— Триста рублей?! — выдохнула Матрена.
— Сурьезный штраф. Под годовую пенсию потянет, — заметил Стратоныч.
— По первому разу суд, конечно, снисхождение сделает, рублей на сто может оштрафовать, — пояснил Федорков. Матрена и Евдокия молчали. Павел посмотрел на них и добавил: — Но, учитывая, Матрена Акимовна, вашу трудовую биографию и чистосердечное раскаяние, я за вас похлопочу. Но чтобы больше этого никогда не повторялось. Давайте сюда банку с продуктом.
Матрена подала банку и понимающе переглянулась с Евдокией. Федорков взял банку, вышел во двор, снял пластмассовую крышку и понюхал. Все тоже вышли вслед за ним, Стратоныч от любопытства вытянул шею, как старый гусь.
— Продукт и впрямь крепкий, — сказал Павел и вылил содержимое на землю.
— Ай-ай! Что делаешь, добро губишь! — загомонили старухи.
А дед досадливо крякнул и почесал затылок:
— Зачем ты, значит, лейтенант, так? Не надо бы…
— Надо, дедусь, надо. Вас, Матрена Акимовна, предупреждаю. Если узнаю, что аппарат ваш задымит, пеняйте на себя. Все. Понятно?
— Понятно, чего уж там. Прости нас, старых. Не будет больше этого. Огород-то вот только как вспахать? Никто на сухую не пашет.
— Вспашет. Теперь новый порядок будет. Внесешь взнос в рабочком совхоза — и вспашут тебе огород.
— Да что ты! Неужель правда?
— Обратитесь к Нестеркину, он все объяснит. Желаю всего хорошего. До свидания.
— Счастливого тебе пути, сынок.
Федорков возвращался из Косыревки на четвертой скорости, изредка улыбался, вспоминая Стратоныча, его неподдельный ужас, когда он вылил содержимое банки. Перед ним стояли лица Матрены и Евдокии — и раздумье овладевало им.
Приехав в Заборье, Павел сразу пошел в райотдел. Журавлев стоял в кабинете и смотрел в окно.
— Садись, Федорков. Доложи по краже.
— Что сказать, Юрий Степанович? Выяснил я, кому семь бутылок перцовки продала Пырсикова. Трое взяли перцовку. Что из этого? Может, гастролеры какие своровали?
— Может, и залетные. Только, знаешь, гадать негоже. Отрабатывать надо разные версии. Ты вот что. Поинтересуйся, кто из заборьевских после кражи какие-нибудь дорогостоящие вещи покупал. Потолкайся там среди народа. Неважно, где покупали — в вашем ли магазине, в райцентре, в области. Главное, узнай, кто делал ценные покупки. Как-никак тыщу двести царапнули — всю дневную выручку. Мне сообщи, если есть за что зацепиться. Вопросы еще есть?
— Есть, Юрий Степанович. Как бы нам Панова, внештатного моего, поощрить? Он ведь со мной Каспарухова задерживал, здорово помог.
— Молодец, что подсказал. Это мы сделаем. Напишу представление в райисполком, копию в роно направлю.
…Возвратившись в Заборье после бессонной ночи, Федорков лег отоспаться на своей зимней постели в горнице. Дрема окутывала его тело, как осенний туман устилает ноля, медленно и вкрадчиво, но сон не шел. Мысли кружились вокруг одного: как раскрыть кражу, как доказать Горохину, что не зря носит погоны на плечах лейтенант Федорков.
В воображении всплывал кирпичный домишко под серым шифером. Типичный сельский магазин с тесным торговым залом. На полках буханки хлеба, крупа, водка, пряники, которые по зубам только молодым. Тут же висят костюмы, платья, ватники и куртки. Навалом лежат товары хозяйственного обихода.
Есть в магазине и кладовка, а через стенку в один кирпич — котельная. Школа к магазину примыкает. Придумали умники — эту самую стенку и пробил вор, ломом из котельной орудовал. В котельную проник путем взлома — вырвал навесной замок вместе со скобами из дверей и притолоки. Кочегар Екатерина Ларькина, женщина пасмурная, уклончивая в ответах, как будто чем-то навсегда обиженная, следствию ничем не помогла. Заладила одно: «А я ничего не знаю».
Она еще утверждала, что в котельной никто из мужиков и молодых парней не бывает. Не в том она, дескать, возрасте, чтоб ею интересовались. А если кто и пытается заглянуть к ней во время работы, якобы гонит всех метлой. Но, кто знает, может, какой шалопут и залезал в кочегарку, когда отлучалась. А чтоб при ней, этого не было.
Лом откуда взялся? Да издавна тут стоял. Она им иногда глыбы смерзшейся угольной крошки раскалывала. Теперь сроду за него не возьмется, заберите его ради бога. Подумать только, а ежели б эта шпана ей тут с ломом повстречалась…
У продавщицы Зинули Пырсиковой глаза как фарфоровые, блестящие, навыкате и никакого испуга не признают. Пырсикова — бойкая дама, особой тревоги в связи с происшествием не испытывала. Стреляла только глазами по статной фигуре Федоркова, по миловидному, с юношеским пушком на щеках лицу следователя Андреева, иногда улыбалась раскрашенными губами Журавлеву.
Пришлось тогда задать несколько щекотливых вопросов Зинуле, но извлечь из ее объяснений что-либо дельное не удалось. Да, пока ключика к краже не подобрали. Проверяли приезжих шоферов — улик никаких…
Это был последний поворот мысли, после которого Федоркова окончательно сморило.
Проснулся Павел поздним вечером. Причудливая полоса заката вишневого цвета растаивала, малиново-шафранные тона переходили в палевые, затем в сиренево-серые краски.
Павел вспоминал приснившееся. Сначала чудный сон снился, потом винегрет какой-то пошел. Однако к Пырсиковой надо сходить, потолковать насчет того, что Журавлев подсказал.
…Зинуля уже готовилась к закрытию магазина, торопила покупателей. Заметив участкового, совсем расшумелась:
— Выходите живей! Кому говорю, бабы? Закрывать буду.
Федоркова она встретила безоблачной улыбкой.
— А у меня приятная новость для вас, Павел Федорович. — Зинуля чуть ли не взяла его под ручку и, продолжая загадочно улыбаться, повела за собой. — Вот, смотрите, — наклонилась, вытащила откуда-то из темноты и поставила на прилавок кирзовый сапог примерно сорок пятого размера.
— Это что? Уж не подарок ли мне от работников прилавка?
Но Зинуля не успела уловить раздражения в его голосе — она старалась сделать ему приятное. Засунула руку в раструб голенища и вытащила оттуда пустую бутылку из-под перцовки, огрызок пряника и замусоленный спичечный коробок.
— Пришла нынче утром, Павел Федорович, гляжу — сапог один с полки свесился. У меня три пары таких осталось, никто не берет. Подняла его, а из него бутылка вывалилась. А спичечный коробок я уж после в другом нашла. Тут он выпивал, паразит. Видите, Павел Федорович, коробок мазутом воняет. Это какой-то тракторист был.