– Слышала, – ответила сестра, – это, наверное, метелица, – засмеялась она.

– Ага, – говорила Настя, – подарки занести не может.

Девочки шутили и хихикали, пока стук вновь не повторился, только теперь уже в соседней комнате, где стоит елка, и где некоторое время назад проходило застолье. Мама и бабушка уже спят. Раннее утро, но на улице ещё темно. Кто же это может быть? Девочкам стало не по себе до мурашек. Стук повторился. И – снова тишина. Вдруг окно соседней комнаты распахнулось, и в квартире загудело, засвистело и завыло. Юля и Настя повскакивали со своих постелей и кинулись к дверям. Заглянув в комнату, они увидели, как по комнате вьюжит и гудит, мечась по всей комнате, снежный столб. Настоящая метель залетела в окно! Вихрь кружил, кружил и остановился. Миллионы снежинок осыпались, и на месте снежного столба осталась стоять сказочная фея неземной красоты. «Это Метелица!» – догадались девочки. Подобной красоты девочки не видели за всю свою жизнь ни разу. Им не верилось. Метелица стояла перед ними. «Значит, она не сказка!» Взгляд голубых бездонных глаз сказочной феи пронзал девочек насквозь. Приподнятый подбородок придавал ей величие. Платиновые волосы пышно ниспадали за прямые плечи до самого пояса. Голову феи венчала ледяная корона, украшенная драгоценными льдинками – изумрудными, рубиновыми и бриллиантовыми. На груди метелицы висела большая хрустальная брошь в форме снежинки с хитрым и причудливого переплетённым узором. Брошь отбрасывала множество лучей, отчего по стенам вьюжила снежными зайчиками метель. Воздушное, серебряное платье от плеч до пола переливалось удивительными живыми картинками: то зайчонок пробежит, оставит следы, на только что выпавшем снегу и скроется в лесной чаще, то на платье появится белка – она сидит на огромном кедре и терзает кедровую шишку. Картинка менялась! И снова – теперь уже появлялся город. Во дворе домов – ледяная площадка, много-много детей катается на коньках и носится на санках с ледяных горок. Восторженные рожицы смеются и визжат, потирая красные от мороза носы и румяные щёки. Везде, где бы ни была метелица, всё, что бы она ни видела, переливалось сейчас на её платье.

– Метелица! – одновременно воскликнули девочки.

– А вы те две верушки-неверушки, Юля и Настя? – проговорила она.

– Это мы, – одновременно отвечали сёстры, – только почему – верушки-неверушки?

– Да потому, что вы, как и ваша мама. Та тоже не верила в сказку, и бабушка ваша не верила… До тех пор, пока я не навестила их так же, как сейчас вас.

Девочки сильно удивились.

– Ты к ним тоже приходила?

– Конечно! – в первый раз улыбнулась фея.

– Они нам ничего не рассказывали.

Фея звонко рассмеялась.

– Вот смеху-то было бы, вот посмеялись бы вы над ними! – с последними словами она махнула рукой, и по комнате вновь завьюжило и загудело. – А теперь – прощайте! Таких, как вы, у меня ещё много. Пока всех облетишь, никаких ветров не хватит. Принесла подарок, показалась и будет… – Сама метелица так же превратилась во вьюгу. И две уже вьюги металось по комнате. Одна вылетела в окно, другая осыпалась, превратившись в новенький компьютер под ёлкой. До девочек ещё долго доносилось всё тише и тише, пока совсем не стихло: «Вот смеху-то было бы! Вот посмеялись бы вы! Вот смеху-то было бы! Вот посмеялись бы вы!»Сильный сон одолел Юлю и Настю. Они прилегли на свои кровати и тут же заснули.

…Проснулись они одновременно. Почему-то с самого рождения у них всё происходило одновременно. Они вбежали в большую комнату – посмотреть, как и всегда утром первого января, что им подарили. Под ёлкой их ждал новенький компьютер. Сёстры прыгали от радости, хлопали в ладоши и, взявшись за руки, кружили по комнате. Запыхавшись от головокружительных танцев, они попадали в кресла. Неожиданно Юля замерла.

– Смотри, Настя! – Юля что-то подняла с пола. – Закатилась за кресло…

Она держала в руках хрустальную брошь.

– Метелица… – тихо сказала Настя.

– Ты тоже видела её? – спросила Юля.

– Да, – ответила Настя.Хрустальная брошь стала таять, терять форму, пока, наконец, не превратилась в маленькую лужицу в ладонях Юли. Девочки слили воду в блюдечко и увидели в воде отражение лица метелицы, теперь платиновые волосы уже развевались на ветру и переливались живыми картинками. Она улыбнулась, подмигнула девочкам и исчезла. Больше они её никогда не видели, сколько бы ни заглядывали в блюдечко. Вода испарилась, и остались лишь одни воспоминания.

Оп-ля! Армия – это я! (Рассказ-быль)

Трамвай остановился, двери раскрылись, и в салон тяжело поднялся ветеран войны. На верхней ступени он остановился, дабы перевести дух. Пассажиров по обыкновению для этого времени было не много. Следом за ним никто не поднимался и он, никому не мешая, простоял, пока трамвай не тронулся с места. Он был высок, худ, сутул. Одет был в коричневый пиджак, угловато висевший на худых плечах, левая сторона которого было украшена несколькими рядами орденских планок. Под пиджаком – клетчатая фланелевая рубашка, заправленная в мешковатые брюки, давно не видевшие утюга, севшие от частых стирок и потому высоко свисающие над ботинками образца моды семидесятых. В руках он держал трость с резной ручкой. Опираясь на неё, он медленно прошёл на свободное место и сел. Ехать долго, на другой конец города, и он заскучал. Он сидел и бессмысленно, устоявшимся взглядом старца разглядывал мелькающие за окном картинки. Лицо его было сплошь изрезано глубокими морщинами. Седые редкие волосы, с залысиной ото лба до затылка, опоясывали голову. На какой-то остановке в трамвай подсели солдаты. Старик перевёл взгляд на них и наблюдал. Один из них держал наперевес гитару. Обычное дело. Солдат без песни, как невеста без жениха. Они столпились около водительской двери, и кто-то из них выкрикнул:

– Вас приветствует Российская армия!

И они запели:

Я шел, отбрасывая тень,

На каменистую дорогу,

Портянка мне натерла ногу,

Сбилась каска набекрень.

«Молодцы – подлецы! – вспыхнул душой ветеран. – Не унывают!»

Солдаты пели складно, без фальши, на четыре голоса, в разных тональностях – то был явно поставленный, спетый концертный номер.

По ляжкам бухает приклад,

А я все думаю о бабах

И, спотыкаясь на ухабах,

Вспоминаю русский мат.

«Но как поют! – восхитился ветеран. – За душу теребит. Хоть и песня современная… Мы такие не пели… Демократия…. Что делать, времена и вкусы меняются… Всё одно смачно поют… Не стесняются… Всё правильно… Солдат из топора кашу сварит… Да и что унывать… Служба – она и есть служба…»

Вдруг ему вспомнилась его далёкая молодость. «Тогда была война. Ну и что. Солдату в любые времена не сладко. Эвано чё говорят по телевизору!» Вспомнился друг Лёха. Вспомнилось: тот как возьмёт в руки гармонь, тряхнёт кудрями, затянет «Катюшу» – аж мурашки по телу разбегаются! Затишье между боями – фрица зло берёт, жрёт свой паёк по расписанию да зубами от злости скрипит. Время было тяжёлое, военное, и не мудрено, что поющие время от времени нет-нет, да и менялись – кого-то в госпиталь, а кого-то и сыра земля приберёт. Все менялись, одно только Лёха был неизменным – не брала его ни пуля, ни бомба, как заколдованный был. «Ох, и голос был – соловьи замолкали, заслышав его… Как на Лехин голос похож этот, у солдатика, у запевалы… В армии оно как не сладко, а они вона – не унывают, поют. Не всё ещё видать потеряно – выживем. Молодцы!»

Оп-ля! Армия – это я!

«Сам Леха остался там – по своему уразумению: прорвался один «тигр», гадёныш, сквозь танковое ограждение. Так Леха с гранатой на него кинулся… знал, на что шел, не мог не знать – прям под дуло пулемёта вскочил из окопа. Торопился он с намерением тем же танком брешь в заграждении прикрыть. Только гранату бросить-то и успел, как немец из пулемёта полоснул. Брешь-то прикрыл, токмо вот сам там и остался… Мог бы и не геройствовать, он не стал, пожертвовал… Оно как поют! И эти бы закрыли… Молодцы!» В который раз повторял ветеран про себя. Слёзы умиротворения наворачивались на его глаза – за молодёжь, за смену, отчего он сидел и часто-часто моргал.