Оркестранты, услышав пение гимна, вернулись на свои места, и пение повторилось, теперь в сопровождении оркестра.
Характерно, что администрацией казенных театров это самовольное исполнение хором гимна было расценено как серьезный проступок, как явное нарушение дисциплины. И лишь то, что царь остался доволен «выраженными чувствами», спасло от взысканий.
История с «коленопреклонением» облетела всю русскую прессу, причем бульварная печать не преминула стать на путь прямых домыслов и клеветы на артиста. Приведу лишь один пример. В газете «Столичная молва» уже после отъезда Шаляпина за границу (а он уехал через день после случившегося) было помещено следующее «интервью», якобы данное им репортеру: «Это вышло как-то само собой. Это был патриотический порыв, охвативший меня, захвативший мою душу и увлекший меня впереди хора! Перед царской ложей при виде государя в душе моей был восторг и в порыве я увлек весь хор на колени. Это было стихийное движение русской души. Ведь я — русский мужик и при виде своего государя не мог сдержать своего душевного порыва. Этот момент останется на всю жизнь запечатленным в моей душе. Я не скрою еще, что у меня была мысль просить за моего лучшего друга, за М. Горького — просить милости для него. Но об этом я умолчу, это — мое личное дело».
Фальшивка была перепечатана некоторыми газетами. Более того, появилось сообщение, что Шаляпин обратился с письмом к Союзу русского народа! Узнав об этом, Шаляпин в беседе с корреспондентами двух французских газет рассказал, как на самом деле все произошло. Его беседы были перепечатаны газетой «Раннее утро». В результате редактор «Раннего утра» был привлечен к ответственности «за дерзостное неуважение к верховной власти». Можно с уверенностью сказать, что всякая попытка Шаляпина рассказать правду о «коленопреклонении» была бы пресечена.
Таким образом, истинная подоплека «коленопреклонения» была не такой, какой она представлялась из зрительного зала. Это был скорее — «несчастный случай».
Однако он был расценен по-иному. Событие как бы перечеркнуло многое в биографии певца. Его поведение в недавние революционные годы стало восприниматься по-иному: становилось неясным, когда же он был искренним — в 1905 году или в 1911-м.
Общеизвестна переписка Шаляпина и Горького по этому поводу, известно и то, что Горький, зная подробности конфузного дела, не осудил Шаляпина, а пожалел его. Он понимал, что Шаляпина нужно мерить иным аршином — как художника, а не как политического деятеля, так как к последнему амплуа Шаляпин начисто не приспособлен. Он писал Шаляпину:
«И люблю и уважаю я тебя не меньше, чем всегда любил и уважал; знаю я, что в душе — ты честный человек, к холопству — не способен, но ты нелепый русский человек и — много раз я говорил тебе это! — не знаешь своей настоящей цены, великой цены.
Нестерпимо, до слез больно мне за тебя, много думаю — как бы помочь, чем? И не вижу, чувствую себя бессильным.
Не умно ты сделал, что сразу же после этой истории не поехал ко мне или не объяснил условий, при коих она разыгралась, — знай я все с твоих слов, — веря тебе, я бы что-нибудь сделал, чтоб заткнуть пасти твоих судей.
А теперь придется выжидать время […]».
Теляковский, которому, как директору императорских театров, довелось распутать эту нашумевшую историю, начавшуюся с «проступка» хора, точно описал события так, как они происходили в действительности. Но, выступая в защиту певца, Теляковский опустил одно существенное звено, которое, как психологическая краска, объясняет кое-что в этом эпизоде.
Как известно читателю, за несколько месяцев до того Шаляпин получил звание «солиста его величества», которого он настойчиво добивался. По существовавшему порядку награжденные высшими орденами, высокими званиями или получившие крупные посты представлялись царю, чтобы выразить ему благодарность.
Так вот, именно в день премьеры «Бориса Годунова», 6 января 1911 года, Шаляпин представлялся Николаю Второму. Быть может, во время свидания он даже просил царя вечером приехать в Мариинский театр на премьеру.
Днем он благодарил царя, а вечером перед ним встала проблема выбора: как поступить? Уйти со сцены и тем самым вызвать обязательный скандал или присоединиться к хору? Надо думать, что в тот вечер он психологически был в большей мере «солистом его величества», чем «свободным художником». И он стал на колени…
Через два дня, находясь в тяжелом душевном состоянии, Шаляпин уехал за границу, чтобы выступать в Монте-Карло. Но заграничная печать уже оповестила читателей о том, что произошло в Мариинском театре. На одной из станций, возле Ниццы, группа русской молодежи, ехавшая тем же поездом, устроила Шаляпину обструкцию. А на следующей станции, Вилльфранш, обструкция была продолжена и завершилась даже потасовкой — певцу мстили за «коленопреклонение». И этот казус обошел всю европейскую печать.
Рассвирепевший, уже не владеющий собой Шаляпин поспешил сообщить иностранным репортерам, что рассматривает нападение как покушение русских анархистов на его жизнь, чем еще больше подлил масла в огонь. Заявление Шаляпина показалось по меньшей мере странным, так как у певца для него не было никаких оснований: ведь так и не было установлено, кто те русские молодые люди.
Это была трудная полоса, стоившая Шаляпину больших нервных издержек. А тут еще одно пустяковое дело, на которое, произойди оно с другим, никто бы и внимания не обратил. Осенью 1910 года исполнилось двадцать лет сценической деятельности Шаляпина. Эту дату артист не предполагал отмечать. День юбилея застал его в Екатеринодаре, где он давал концерт. После концерта, в ресторане, двое подвыпивших присяжных поверенных стали приставать к Шаляпину и всячески задевать его. Возник скандал, завершившийся дракой. Шаляпин в нем не был виноват. Но газеты поспешили обнародовать и этот факт, не преминув издевательски сочетать его с двадцатилетием. Вот, дескать, как справляют юбилеи!.. Так о ресторанном дебоше узнала вся страна.
Одно наслоилось на другое. В центре, конечно, оставался факт «коленопреклонения». Из одного случая выводили другой, создавая артисту такую репутацию, что находиться в творческом покое он был не в состоянии.
Для характеристики той атмосферы, в которой он оказался, приведу кусок из фельетона Вл. Дорошевича, его бывшего друга и поклонника. Фельетон этот имел заголовок: «Мания величия».
«Почему г. Шаляпин думает, что „покушавшиеся“ на него были именно:
— Анархисты?
Не социалисты, не коммунисты?
Поезд в Вилльфранше стоит одну минуту.
Времени очень мало, чтобы выяснить убеждения.
Чтобы люди могли изложить перед г. Шаляпиным свои взгляды, и г. Шаляпин мог бы вывести заключение:
— Это чистейший анархизм!
В особенности, принимая во внимание, что люди в это время еще дрались.
Да и г. Шаляпину, защищаясь, вероятно, было некогда выяснять оттенки революционного миросозерцания.
Затем — анархисты не занимаются порханием во время карнавалов между Ниццей и Монте-Карло.
Время гулящее и люди гулящие.
Какие тут анархисты!
Просто, вероятно, веселящиеся на Ривьере москвичи.
Те самые, перед которыми г. Шаляпин пел в „Метрополе“ „Дубинушку“.
В гулящем месте началось. В гулящем и кончилось.
Ресторанная история.
И у г. Шаляпина не первая.
Этим летом г. Шаляпин в Екатеринодаре тоже имел ресторанную историю с туземными присяжными поверенными.
Нельзя же всех, с кем г. Шаляпин имеет ресторанные истории, обвинять в политической неблагонадежности!
И, вообще, г. Шаляпин совершенно напрасно в числе своих ролей считает:
— Политическую роль.
Все просто и совершенно понятно.
Г. Шаляпин хочет иметь успех.
Какой когда можно.
В 1905 году он желает иметь один успех.
В 1911 году желает иметь другой.
Конечно, это тоже „политика“ […]».
Все сошлось в тугой узел. В этой обстановке как он мог оправдаться? По сути, никак. А тут еще одно обстоятельство, мучительно задевшее Шаляпина. Незадолго до этого он познакомился с Г. В. Плехановым и по просьбе последнего послал ему свою фотографию. Она пришла в те дни, когда за рубежом стало известно о «коленопреклонении». Плеханов вернул фотографию с надписью «Возвращается за ненадобностью». Для Шаляпина, который гордился знакомством с Плехановым, это был тяжелый удар.