Поразительная сила проникновения в образ, в исполненную неслыханных противоречий темную душу человека. Всего две картины занимают сцены, в которых действует Грозный, а он становится центральной фигурой оперы и оттесняет всех на второй план.
Глава VIII
МОСКОВСКОЕ ЧУДО
ДОСИФЕЙ. ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ
До сих пор я с радостью вспоминаю этот чудесный московский период моей работы. В атмосфере доверия, признания и дружбы мои силы как бы удесятерились.
От спектакля к спектаклю рос успех артиста. Он, кажется, уже стал первой знаменитостью в городе, его любимцем.
У Шаляпина словно вырастали крылья. Работалось радостно, а трудиться он был способен с утра до ночи и с ночи до утра.
Триумф в партии Ивана Грозного был всеобщим. Но это, скажем, может быть объяснено тем, что в «Псковитянке» его не с кем было сравнивать. Как когда-то в свое время исполнялся этот образ, никто из здравствующих толком не мог рассказать, да и самая роль Грозного в новой редакции оперы стала выглядеть по-иному.
Но Шаляпин поражал и в таких партиях, какие до него пелись множеством артистов, к тому же в те самые дни, когда выступал он, на сцене Московской казенной оперы можно было увидеть тот же репертуар с первоклассными певцами, а с императорскими театрами соперничать было трудно. И все же… Вот, например, партия Мефистофеля в «Фаусте». Неустанно работая над ней, усовершенствуя ее от раза к разу, Шаляпин все время искал в ней новых и новых граней, в то время как остальные партнеры играли и пели, считая, что все уже найдено, что все совершенно ясно. И заботиться о чем-либо новом не приходится.
Н. Д. Кашкин писал об одном из очередных представлений «Фауста», сам поражаясь тому, что увидел и услышал:
«Человек ко всему может привыкнуть, привыкли и мы по мере сил претерпевать теперешнюю обработку „Фауста“, но в спектакле 3 октября (1897 г. — М. Я.) оказалось у исполнителей разногласие или, лучше сказать, разночтение, обострившее в нас чувство недовольства исполнением. Виновником этого разногласия явился г. Шаляпин, который пел „Фауста“ Гуно, а остальные — позднейшую собирательно-исполнительскую редакцию, причем разница в стиле получилась такая, как будто г. Шаляпин пел музыку одного композитора, а все остальные другого. Можно не соглашаться с г. Шаляпиным в некоторых деталях его исполнения, но более законченного, более обдуманного оперного Мефистофеля мы не слышали ни в России, ни за границей. Сила молодого артиста заключается в том, что он не поддается желанию подражать каким-либо известным исполнителям роли; он предпочитает изучать ее под руководством композитора, т. е. по его печатным указаниям, и создавать себе этим путем ясно обдуманный образ в музыкальном и сценическом отношениях, тщательно избегая условных вокальных эффектов, для большинства составляющих единственный якорь спасения».
Можно ли артисту ожидать большей похвалы, да еще от столь взыскательного критика-музыканта, как Н. Д. Кашкин?!
Шаляпин продолжал выступать в своем, уже широком ныне репертуаре, причем те партии, в которых он в недавнее время вовсе не был замечен (Странник — «Рогнеда», Вязьминский — «Опричник»), тоже вызывали к себе восторженное отношение. Здесь играла роль не растущая популярность артиста, вызванная наиболее удачными его работами (Мельник, Мефистофель, Грозный), а то, что с каждым новым выступлением появлялись в образах новые черты, черты того самого усовершенствования.
Характерно, например, высказывание Ю. Д. Энгеля по поводу очередного выступления Шаляпина в «Русалке»:
«Не раз указывали мы на выдающийся талант этого артиста, в котором соединились могучий голос, редкая музыкальность и удивительная способность к драматической характеристике (последнее особенно важно для баса, так как именно ему поручается большинство характерных ролей в операх, тогда как на долю тенора остаются довольно однообразные любовные излияния). И грим, и костюмы, и манеры г. Шаляпина в 1-м акте — все это оригинально, характерно, превосходно. Мы так и видим пред собою один из старинных русских типов, в котором врожденное холопство не исключает желания поживиться на княжеский счет и отцовская любовь странным образом уживается рядом с торгом дочерью. Недостаток места не позволяет нам остановиться подробнее на потрясающей передаче встречи с князем. Здесь все было полно захватывающей силы и правды и в то же время художественно законченно…»
Это и не удивительно. Он продолжает учиться мастерству у драматических актеров.
Все свободное время он посвящал знакомству с московской драматической сценой. Его восхищали спектакли Малого театра и игра его корифеев Г. Н. Федотовой, А. П. Ленского, О. О. Садовской, Е. К. Лешковской. Искусство Садовской особенно поражало его.
«Надо было видеть, что это была за сваха, что это была за ключница, что это за офицерская была вдова.
— И как это вы, Ольга Осиповна, — робко спросил я ее раз, — можете так играть?
— А я не играю, милый мой Федор.
— Да как же не играете?
— Да так. Вот я выхожу, да и говорю. Так же я и дома разговариваю. Какая я там, батюшка, актриса! Я со всеми так разговариваю.
— Да, но ведь, Ольга Осиповна, все же это же сваха.
— Да, батюшка, сваха.
— Да теперь и свах-то таких нет. Вы играете старое время. Как это вы можете?
— Да ведь, батюшка мой, жизнь-то наша, она завсегда одинаковая. Ну, нет теперь таких свах, так другие есть. Так и другая будет разговаривать, как она должна разговаривать. Ведь язык-то наш русский — богатый. Ведь на нем всякая сваха хорошо умеет говорить. А какая сваха — это уж, батюшка, как хочет автор. Автора надо уважать и изображать того уж, кого он захочет».
Завершая свой рассказ о творчестве О. О. Садовской, Шаляпин ядовито добавляет:
«Садовская не держала голоса в маске, не опиралась на грудь, но каждое слово и каждую фразу окрашивала в такую краску, которая как раз именно была нужна…»
Сезон 1896/97 года пронесся как метеор. За несколько месяцев столько перемен произошло в жизни Федора, так перекроилась его судьба, что ему казалось, будто все это во сне, что так в жизни не случается. Подумать только, почти каждый спектакль заканчивается тем, что звучит приветственный туш оркестра, и ему, Федору, подносят корзины цветов, венки и подарки.
Кончился сезон. Шаляпин на лето уже имел для изучения новую трудную партию. Досифея в «Хованщине» Мусоргского. Ее следовало приготовить к будущему сезону. Вчера — Римский-Корсаков, завтра — Мусоргский. Как нежданно сбылось то, о чем он мечтал, слушая рассказы Д. А. Усатова, Т. И. Филиппова…
Наступило лето. По настоятельному совету Мамонтова Федор предпринял первое в своей жизни заграничное путешествие. Нет, этого не может быть! Федор! За границу! Во Францию! В Париж! Но это было так.
Его первые впечатления — восторженные. Париж покорил его. Он бродил по улицам удивительного, чарующего города. Поднимался на Эйфелеву башню. Сидел в маленьких тавернах. Знакомился с парижанами. Влюбился в какого-то обаятельного аббата. Но, пожалуй, наибольшее впечатление у него осталось от Лувра. Человек с душой художника, сам рисовальщик и скульптор, он как зачарованный ходил по залам Лувра. «Я кружился по этому музею, опьяненный его сокровищами, несколько часов кряду, и каждый раз, как только у меня было свободное время, снова возвращался туда. Очаровал меня Лувр, очаровал Париж, нравились парижане…»
Но не только ради впечатлений совершил Федор эту поездку. Насладившись Парижем, он переехал в маленький городок Дьепп, морской курорт на берегу Ламанша, чтобы взять несколько уроков у проживавшей там преподавательницы пения, о которой рассказывал ему режиссер Мамонтовского театра П. И. Мельников, тоже в ту пору оказавшийся во Франции. С этой учительницей пения Федор готовил партию Досифея.