– А теперь расскажи все, что тебе стало известно о Костобаре, – потребовал Ирод от Саломии.

Намерение Костобара получить в свое управление Идумею не слишком расстроило Ирода; с рождением у него и его сестры сына он и сам стал подумывать о том, чтобы предоставить им одну из областей Иудеи, с которой они имели бы постоянный доход. А вот то, что поведала дальше Саломия о своем муже, заставило его подумать о том, что тот действительно вступил в заговор с Александрой, преследуя при этом собственные корыстные цели.

Еще в ходе штурма Иерусалима, где засел Антигон, Ирод приказал Костобару взять под личную охрану все ворота города, чтобы никто из состоятельных сторонников Антигона не сумел бежать, прихватив с собой свое состояние. Одним из таких богатых сторонников Антигона был некто Вав, убитый при взятии храма. Имущество Вава было конфисковано, а сыновей его Ирод приказал Костобару казнить, поскольку те, когда столица уже пала, не желали сдаться. Больше всего оскорблений в свой адрес Ирод услышал именно от них, а когда их отец был казнен, ненависть его сыновей к Ироду достигла крайнего предела. Продолжая вооруженное сопротивление, они поносили его самыми последними словами, чем снискали особую симпатию иерусалимцев. Этим, собственно, и объяснялся приказ Ирода казнить их, когда тех наконец удалось взять в плен. За грудой дел, свалившихся на него в первые дни после свержения Антигона, Ирод забыл о своем приказе. Костобар же, как это стало известно Саломии, увез их в Идумею в качестве заложников, где они благополучно проживали до сих пор, не зная ни в чем нужды. «Зачем это понадобилось Костобару?» – спрашивал себя Ирод. Ответ напрашивался один: в случае свержения Ирода или его внезапной смерти, сыновья Вава стали бы его охранной грамотой.

Вот почему, закончила свой рассказ Саломия, она и решила развестись с Костобаром, а решение о его дальнейшей участи предоставить брату.

– Ты царь, тебе и решать, как следует поступить с предателем, обманувшим не только тебя, но и меня, – сказала Саломия.

Ирод послал верных ему людей в Идумею, которые разыскали сыновей Вава, заковали их в цепи и доставили в Иерусалим. На очной ставке, устроенной Иродом, Костобар клялся, что в свое время не выполнил приказа Ирода исключительно из жалости к молодым людям, а позже забыл об их существовании, как забыл о них и Ирод.

– Разве забывчивость не свойственна всем людям, даже если люди эти возносятся так высоко, как вознесся ты? – спросил Костобар Ирода.

Сыновья Вава, однако, заявили, что все эти годы они жили припеваючи на деньги, которые им регулярно посылал Костобар. Более того, добавили они, когда им стало известно о заговоре, который составила против Ирода Александра, они потребовали от Костобара увеличить ежемесячное денежное содержание с тем, чтобы они могли нанять арабов и принять личное участие в свержении Ирода. В обмен на это увеличение денежного содержание Костобару было обещано, что с приходом к власти нового царя они выхлопочут ему должность начальника Идумеи. Последним штрихом, дополнившим портрет Костобара как давнего предателя, стало его письмо Клеопатре, предъявленное в копии одним из рабов сыновей Вава, выполнявшим при них роль порученца по особо важным делам.

Закончив следствие и не найдя никого, кто мог бы сказать хоть слово в защиту Костобара и сыновей Вава, Ирод приказал всех их казнить.

В день казни Костобара и сыновей Вава тихо и незаметно, как подобает первосвященнику, ушел из жизни Ананил. Трудно сказать, что послужило причиной скоропостижной смерти этого праведного человека: чувство ли пусть косвенной, но вины в гибели Гиркана, участие ли в заговоре, организованном Александрой, или опасение, что Ирод теперь доберется и до него? Незадолго перед смертью он на собственные средства возвел памятник Гиркану неподалеку от его дворца. Этот памятник стал как бы его извинением перед погибшим другом. Когда Ироду предложили снести этот памятник, он сказал:

– Зачем? Пусть стоит.

Мысленно он одобрил поступок покойного первосвященника. На место Ананила новым первосвященником синедрион избрал некоего Иисуса, сына Фабия. Кто был этот Иисус, был ли он местный или приехал с Гирканом и Ананилом из Вавилона, Ирод не знал, да и не хотел знать. Избрали и избрали. Пусть заботится о душах иудеев, только не вмешивается в его, Ирода, дела, который, желая отвлечься от продолжавших мучить его мыслей о Мариамне, все дни напролет проводил в северо-западной части Храма, где полным ходом шло строительство башни Антония. На предложение познакомиться с новым первосвященником Ирод ответил отказом.

– Не сейчас, как-нибудь позже, – сказал он.

Иисус, впрочем, тоже не горел желанием узнать поближе Ирода: он, как и остальные члены синедриона, был недоволен тем, что на месте снесенной Стратоновой башни вплотную к Храму возводится цитадель, названная именем некогда могущественного язычника.

К окончанию строительства башни Антония в Иерусалим прибыл с огромной свитой Николай Дамасский[283]. Он привез Ироду подарок от Октавия – четыреста прекрасно вооруженных галлов, составлявших некогда отряд телохранителей Клеопатры, и два постановления сената. Первым постановлением устанавливалось, что Сирия, завоеванная еще Помпеем, отныне и навсегда превращается в провинцию Рима[284], одновременно становясь его основной военной базой на Востоке, а ее главный торговый город Пальмира[285] объявляется свободным городом. Вторым постановлением сената Иудее даровалась на вечные времена клиентела[286].

Вместе с Николаем Ирод осмотрел башню, ревниво наблюдая за его реакцией на увиденное. Впрочем, ученый сириец ничем не выдал своих эмоций, так что к концу осмотра можно было подумать, что цитадель, мрачной тучей нависшая над Храмом, не произвела на гостя впечатления.

Сам Ирод остался доволен тем, как удалось воплотить его замысел в жизнь архитекторам и строителям. Гигантский прямоугольник, притулившийся к северо-западной части храма, был целиком вырублен из камня и казался продолжением скального грунта, из которого вырастал подобно могучему Орку[287]. На четырех углах Антониевой башни, или просто Антония, как ее называл Ирод, возвышались другие башни, внутри которых находились помещения различного назначения – от арсеналов и продовольственных складов до покоев, по роскоши убранства не уступавших дворцовым покоям. Самой примечательной частью цитадели по замыслу Ирода стал обширный внутренний двор, вымощенный мозаикой и окруженный мраморными аркадами. Это место Ирод назвал просто Мостовая, которое Николай Дамасский тут же перевел на греческий как Лифострон, а сопровождающий их еврей-архитектор назвал по-арамейски Гаввафа, то есть возвышенное место. Под Мостовой находились огромные каменные цистерны, куда вели хитроумно сделанные водостоки, так что ни одна дождевая капля не могла задержаться на поверхности дворе, образуя здесь лужицы. Собранная в цистерны вода с помощью противовесов и шкивов подавалась на любую высоту. Защищенная с трех сторон глубоким рвом и крутыми откосами, цитадель имела двойные парадные ворота, выходящие за городскую стену[288].

Закончив осмотр цитадели, Николай Дамасский спросил Ирода:

– Ты несчастлив, мой друг?

Вопрос Николая застал Ирода врасплох. Несмотря на разницу в возрасте – Николай Дамасский был младше него на десять лет, – Ирод чувствовал себя рядом с ним беспомощным мальчишкой, нуждающимся в защите со стороны взрослого, многое постигшего и много знающего человека.

– Не знаю, – ответил он, отводя глаза. Подумав, прибавил: – Пожалуй, что несчастлив.

– Это заметно, – сказал Николай, касаясь руки Ирода. – Заметно не только по твоим глазам, но и по башне, которую ты воздвиг в честь Антония.