Метрдотель оказался настоящим итальянцем – эмоциональным брюнетом, помогавшим себе преодолевать трудности русского языка активной жестикуляцией.

– О, сеньоры! – с неподдельным жаром воскликнул на русском, но с сильным акцентом сицилиец и при этом картинно воздел руки к небу. – Я так рад! Я несказанно рад! Ночь была бы испорчена, если бы вы не посетили нашу ресторацию. Шеф-повар уже трижды справлялся о вас!

– Вы, случаем, нас ни с кем не путаете? – уточнила Василиса, с улыбкой наблюдая за подвижным, как ртуть, итальянцем.

– Что Вы, сеньора! Разве Вас можно с кем-то перепутать!

Германа он принял за земляка и даже сказал пару фраз на итальянском, но тот лишь недоумённо пожал плечами.

– Жаль! – с чувством произнёс сицилиец, обращаясь к Василисе и снова картинно всплеснул руками. – Жаль, что ваш кавалер не итальяно. Потому, что только мы, итальянцы, являемся истинными ценителями женской красоты.

– Не огорчайтесь, сеньор! – рассмеялась Василиса. – Я думаю, мой кавалер способен оценить меня по достоинству!– О, я не сомневаюсь, прекрасная сеньорита! Позвольте, я провожу вас к вашему столику. Прошу! – и метрдотель, изобразив полупоклон, простёр обе руки в безукоризненно белых перчатках в сторону полутёмного зала, откуда доносились чарующие звуки скрипки.

– А ты действительно похож на итальянца, – сказала Василиса, когда они сели за столик, сервированный на двоих.

– Ты будешь смеяться, но среди моих родственников до сих пор популярно предание о том, что в нашем роду одна из прапрабабок была ослепительная итальянская красавица.

– Почему я должна смеяться?

– Да потому, что всё это не более чем красивая легенда. Не сохранилось никаких документальных подтверждений об «итальянском следе», да и откуда в саратовской глуши взяться настоящей итальянской сеньоре?

– Тогда откуда миндалевидные глаза и вьющиеся локоны?

– Не знаю, – улыбнулся Герман и положил ладонь поверх руки Василисы. – Может быть, от молдавских цыган.

– А уж они-то через Саратовскую губернию кочуют регулярно!

– Случается. Однако вопросы крови меня никогда не волновали. Это вздор скучающих богачей. Я по жизни законченный практик и привык ценить людей за их истинные способности, а не за то, насколько широко раскинуло ветви их «генеалогическое древо».

– А ту девушку… из конкурирующей организации, ты ценил за красоту или за профессиональные качества?

– За профессионализм, но сейчас я не хочу говорить об этом.

– Моё сходство с ней тебя больше не пугает?

– Не пугает. Чем дольше я общаюсь с тобой, тем меньше ты становишься на неё похожей. Да и что может быть общего у тебя с мёртвой чеченкой?

– Чеченкой? Ты был в Чечне?

– Пришлось. Во время срочной службы моего желания никто не спрашивал: приказали, и я поехал.

– Странно.

– Что именно?

– Странно, как переплетается судьба. У моей двоюродной тётки Оксаны была дочь Олеся. Вернее, она и сейчас жива, но после того, как сбежала с чеченцем на Кавказ, родители отреклись от неё, а родственники прекратили поддерживать любые отношения. Поэтому где она сейчас и как живёт, никому не известно.

– Прекрати! Меньше всего мне сейчас хотелось бы, чтобы погибшая в Чечне девушка оказалась твоей родственницей.

– Почему?

– Да потому, что эта девушка погибла от моей руки!

– Ты убил женщину?

– Я убил снайпера! Она стреляла в меня, в ответ я… в общем, мне в тот день повезло больше! А выпущенная ею последняя пуля прошла по касательной моей правой ступни, навсегда оставив шрам, как напоминание о той роковой встрече.

– Господи, как страшно! – тихо произнесла Василиса после короткой паузы. – Мы здесь, в Москве, как ни в чём не бывало радуемся жизни, ходим по клубам, ресторанам, а всего лишь в двух часах лёту отсюда идёт настоящая война! Люди убивают людей!

– Не драматизируй! Так было всегда. Человек убивал и ещё долго будет убивать себе подобных.

– Боже мой! Герман, за что? За что люди лишают друг друга жизни?

– Да мало ли за что! За газ, за нефть, за кусок хлеба, за возможность продолжить свой род на чужой земле. Убийство давно стало профессией, причём самой востребованной, потому что смерть всегда в цене.

– Не хочу слышать об этом! Это ужасно!

– Хорошо, оставим эту тему, но учти – от того, что я не буду об этом упоминать, мир лучше не станет.

– Пусть так, но я женщина, а значит, я против смерти изначально, как женщина, как будущая мать!

– Последний, кто в меня стрелял на той войне – была женщина. Она тоже хотела любить и быть любимой, выйти замуж, родить ребёнка. Вот только ребёнок её должен был жить за счёт моего жизненного пространства.

– Прости, я что-то не поняла, как это за счёт твоего… э-э жизненного пространства?

– Всё очень просто: жизнь её будущего ребёнка в обмен на мою смерть и на смерть десятка таких же молодых солдат, каким был и я.

– Ты хочешь сказать, что ей платили за убитых солдат?

– Я не знаю. Дело даже не в этом, просто она была искренне уверена в том, что пока я стою на её земле, то для её будущего семейного счастья места нет.

– То есть, она убивала во имя будущей жизни?

– Получается, что так.

– Но это противоречит здравому смыслу!

– Как видишь, не всегда. Смерть во все века исполняла роль санитара: она убивала больных и слабых, и даже когда она косит молодых и полных энергией людей – в этом есть определённый смысл.

– Какой смысл в безвременной кончине молодой женщины, которая не успела стать матерью, а значит, не исполнила своё земное предназначенье?

– Смысл есть: убивая одних, она тем самым освобождает место под солнцем для новых поколений.

– Ты как будто оправдываешь её.– Смерть не нуждается в одобрении или порицании. Она выше человеческих страстей. Если хочешь знать, смерть – самое неизменное и самое честное из всего того, что есть в мире. Надежда может обмануть, друг предать, богатство обернуться бедностью, а любовь – изменой и только смерть всегда остаётся тем, кем она есть на самом деле. При рождении человека она незримо стоит у постели роженицы и за мгновенье до того, как младенец издаст первый крик, тихонько шепчет в его розовое ушко: «Наступит час, и я приду за тобой»! И никогда не обманывает.

Перед самым рассветом он проснулся и долго всматривался в лицо спящей рядом с ним молодой женщины. Женщина во сне улыбалась, видимо, ей снилось что-то очень хорошее. Герман осторожно, чтобы не разбудить Василису, поднялся с постели и тихонько подошёл к окну. Квартира, которую он снимал, была маленькой, но чистой, и по-своему уютной.

Вглядываясь в предрассветный сумрак за промёрзшим окном, он вспомнил вчерашний вечер. Случай привёл его в пафосный московский клуб, потом было нечаянное знакомство с Василисой и посещение итальянского ресторана. В ресторане они стали спорить о смысле жизни и смерти и неожиданно для себя поссорились. Василиса попыталась поймать такси и уехать к себе в Кривоколенный переулок, но он поймал её и крепко прижал к груди. Она затрепыхалась в его стальных объятиях словно пойманная в силки горлица, но потом затихла и уткнулась лицом в его пальто. Потом было примирение и он повёл её дворами к себе на съёмную квартиру.

– А почему мы добираемся к тебе задворками? – несмело спросила она.

– А так короче, – честно ответил он. Ему не терпелось остаться с ней наедине. Она догадалась об этом и с удивлением поймала себя на мысли, что её это не пугает.

Потом была ночь любви – сумасшедшей любви с криками, стонами и глупыми торопливыми клятвами. Потом, обессиленные, они молча лежали на смятых простынях и Герман, не смотря на свой таинственный дар, как ни силился, не мог рассмотреть, что же творится в душе женщины, для которой он стал первым мужчиной. Её душа, подобно волшебному зеркалу, слепила его «солнечными зайчиками», не позволяя ему проникнуть в её таинственную сущность. Лишь на мгновенье ему показалось, что он увидел отраженье чьего-то лица, что-то очень знакомое промелькнуло в зеркале девичьей души и тут же затянулось пеленой тумана.