…Алексей доложил Афанасьеву о своем прибытии.

— Пойдем на прочес, — глухо сказал есаул и, взяв, кроме Суходолова, еще двух казаков, отправился к дому чорбаджи Златана: болгары говорили, что там прячутся турки, а в яме зарыто зерно.

Действительно, в подвале у Златана нашли пятерых турок, какого-то болгарского полицейского, запасы продуктов и оружия.

К вечеру Афанасьев поставил Суходолова дежурить у двери военного губернатора Плевны — Скобелева, а сам, проверив, все ли в порядке у коновязей, пошел отдохнуть.

Суходолов застыл на посту. Мимо прошел Скобелев. Прищурив левый глаз, незло спросил:

— Будешь, казак, зоревать без меры?

Скрылся за дверью, покрытой белой мясляной краской. Вскоре там раздались громкие голоса. Скобелевский произнес:

— Государь возвратил маршалу Осману его саблю, разрешил носить ее и в России…

— Вы, кажется, в своей квартире поместили «личного противника»— Эмин-пашу? — спросил кто-то. — Это ведь он был начальником зеленогорской позиции?

— Да, стар, но мужествен. Ранен пулей в грудь. «Я знаю вас давно, — сказал мне Эмин, — видел не раз в траншеях».

— Оригинальное знакомство.

— А, вот еще пикантное положение! — продолжал голос Скобелева. — Что сделают с гаремом Османа? Его здесь охраняли, как военный объект особой важности…

Старческий голос предположил:

— Очевидно, интернируют до конца войны в Бухарест.

Скобелев насмешливо фыркнул:

— Интересно бы знать, где эти душеньки будут там находиться?

— Разы́щите, — саркастически ответил старческий голос. «Господа шуткуют, — снисходительно подумал Суходолов. — Что сейчас робит моя Кременушка?»

Он представил их двор заснеженным. Кремена в зимнем кожушке несет откуда-то с улицы воду на коромысле. Щеки ее разрумянились, густые брови сизы от инея. Алексей подходит, пьет воду прямо из ведра, а Кремена улыбается: «Добро, мой казаци». — «Цвет ты лазорев, — отвечает ей Суходолов, — дождись только. Никто, окромя тебя, не нужен мне…»

Князь Черкасский принимал посетителей. В кабинет вошел благообразный старик с седой бородой почти до пояса. Сняв шапку, с достоинством поклонился. На старике добротные сапоги, суконная черная длиннополая шуба с каракулевым воротником. Взгляд старика не выражал страха, но был покорен.

Старик еще раз слегка поклонился и заговорил на довольно правильном русском языке:

— Я — Златан… Был городским головой в осажденной Плевне. Спас жителей от турецкой резни, ходил на поклон к Осману… Спас…

— Откуда знаешь русский язык? — строго спросил князь.

— До войны торговал с русскими купцами, ездил к вам…

— Чем торговал?

— Вином. У меня были… — он запнулся, — есть винный завод и склады с вином…

— Турки не отняли?

— Да ведь не пьют они.

— Так уж и не пьют… Зачем ко мне пришел? — теперь помягче спросил Черкасский.

Златан нервно помял шапку:

— Осмелюсь просить за племянника Кимона Клисурова. Был он, по принуждению, сержантом в полиции… Людям зла не творил… С турками на прорыв не побежал… Остался у меня. А ко мне в подвал забились турки с оружием… Мне грозили… Когда русские вошли, я только собрался в комендатуру об этих турках донести, да ваши с обыском нагрянули. И племяша тоже увели. Прошу отпустить его на поруки. У него жена, трое детей…

Черкасский посмотрел на Златана испытующе. Уж больно гладко у него все получалось. Ну да черт с ним, пользу от этого чорбаджи извлечь, кажется, можно. Князь затянул паузу. Покосился на лужу у сапог Златана: стаявший снег стек на пол. Спросил неожиданно:

— Сто пятьдесят бочек вина и десять спирта для армии поставишь?

Златан растерянно молчал.

— Мы заплатим, — сказал Черкасский.

— Сто двадцать могу, — наконец выдавил из себя чорбаджи, — и спирт…

— По скольку за бочку?

Златан назвал цифру. Черкасский прикинул: «С интендантства можно будет взять и больше, а разницу — в возмещение моих трат».

— Договорились. Племянника твоего сегодня же освободят, — сказал князь и что-то написал на листе бумаги. — Вот, передашь губернатору, генералу Скобелеву.

«Белому шайтану?» — невольно отпрянул Златан, но справился с собой, взял бумагу.

— Завтра купчую оформим, — сказал Черкасский, — и подводы за вином и спиртом приедут.

Чорбаджи, поклонившись, ушел, а князь, поглядев снисходительно на Анучкина, присутствовавшего при разговоре, сказал поучающим тоном:

— Вот от кого польза идет, дорогой мой помощничек, а не от ваших голодранцев.

Царь щедро раздавал приближенным награды за Плевну. Вручая Георгиевский крест 4-й степени ошеломленному генералу Левицкому, сказал мягко:

— Думаешь, я забыл военный совет и твое мнение младшего?

Надел золотой крест на ленте из черно-желтых полос ему на шею.

Милютина царь наградил Георгием 2-й степени. Военный министр неловко замялся:

— Но каковы же, государь, мои боевые заслуги? Что скажут другие?

— Э-э, нет, мы тебе обязаны, что не бросили Плевну в сентябре, ты спас нашу честь…

Александр поднял на Милютина водянистые глаза и, словно тоже чувствуя неловкость, но соблюдая видимость военной субординации, спросил:

— Не возражает ли военный министр против георгиевского темляка и мне на шпагу?

…Артиллеристам приказано было по случаю падения Плевны дать салют — сто один выстрел тремя залпами.

Бекасов повернул теперь свою батарею фронтом на Софию и на другой день после салюта решил отправиться в Плевну, разыскать Чернявскую. По его предположениям, она, скорее всего, была с госпиталем именно там.

Все эти месяцы Бекасов очень часто думал о ней, и чем больше думал, тем яснее для него становилось, что именно Александра Аполлоновна та женщина, что может сделать его счастливым.

Если сказать самому себе правду, он и не вылечился как следует, чтобы скорее попасть под Плевну и снова увидеть Чернявскую.

В полдень Бекасов на коне, в полушубке, недавно купленном у маркитанта, въехал в этот загадочный, желанный, кровавый город и отправился в комендатуру узнать, здесь ли госпиталь Бергмана.

Комендатура расположилась в центре города, в одноэтажном доме купца Ивана Вацова.

При артиллерийском обстреле осколками повредило несколько черепиц крыши да разбило фонарь на стене.

Бекасов неторопливо поднялся по деревянным ступенькам, миновал узкую прихожую и очутился в гостиной с диваном, венскими стульями, круглым столом посредине, покрытым скатертью с вышитыми розами.

Горели дрова в камине, сиял вытисненными медалями самовар на столике у окна, матово мерцало прямоугольное зеркало в углу на подставке.

И все это — расписной потолок, занавески на четырех маленьких окнах, ковер на полу, люстра с керосиновой лампой — никак не совмещалось со словом «комендатура».

Дежурил есаул Афанасьев. Он терпеливо полистал списки и объяснил, где находится госпиталь Бергмана.

Поставив коня у казачьих коновязей, Бекасов вошел в помещение, похожее на длинный сарай.

На каждом столике, отделяющем одну кровать от другой, виднелись жестяная кружка, тарелка с хлебом, покрытая полотенцем. Солдат, вероятно выздоравливающий, разливал из большого зеленого чайника воду по кружкам. Другой солдат убирал палату.

Александра Аполлоновна стояла спиной к двери, не видя вошедшего, и энергичным движением руки встряхивала термометр.

Сердце у Федора Ивановича бешено заколотилось.

— Ну вот, Греков, — сказала Чернявская молодому солдату без правой ноги, и ее грудной голос успокаивал, обнадеживал, — температура у тебя нормальная. Совсем молодец! Сейчас сделаем перевязку.

Она повернулась к двери и, увидев Бекасова, сразу узнала его.

— Федор Иванович! — воскликнула обрадованно. — Вы здоровы? Очень рада вашему приходу.

Они договорились, что после перевязки пройдутся по городу.

Опять замела метелица, закружили снежные смерчи. И черную шубку, и черную шапочку Александры Аполлоновны, видневшуюся из-под пухового платка, снег сразу сделал белыми.