Наконец, этот низкорослый человек с кривыми ногами и непривлекательным серьезным выражением лица обратил на себя внимание представителей двух основных философских школ: стоиков и эпикурейцев. Стоики учили, что человек должен быть терпелив, мужествен и горд, должен удовлетворяться законами природы и принимать их такими, каковы они есть, стараясь трудом своим помогать обществу развиваться на разумных началах, в пределах возможного. Они верили в то, что душа переживает тело. Их противники, эпикурейцы, не верили в загробную жизнь. Они учили, что радость и удовольствие суть высшие блага, и к ним следует стремиться независимо от того, существуют ли боги и какие это боги. Философия эпикурейцев, в сущности, сводилась к призыву: "Ешь, пей и наслаждайся, ибо завтра ты умрешь!" В Эпоху Павла последователи обеих школ уже потеряли былую способность убеждать и приобретать сторонников: верования человека считались его личным делом и философия превратилась в бесцельное умственное упражнение.
Стоики и эпикурейцы выслушали Павла. Сперва они считали, что перед ними один из тех чужестранцев, которые стараются выделиться и найти влиятельных покровителей в Афинах. Но по мере того, как они слушали, росло их удивление. Во-первых, этот глупец утверждал, что говорит не от своего имени, что было явным интеллектуальным промахом! Затем, вместо рациональной философии они выслушали предложение уверовать в одного или двух богов, причем неясно было — в одного или все-таки в двух. Чужеземец часто произносил слова "Иисус" и "воскресение", причем имя Иисус для греков звучало сходно с именем одного из ионических богов "заведовавшего" здоровьем. Кроме того, проповедник вместе с именем "Иисус" употреблял слово "Спаситель", которое по-гречески созвучно слову "целитель", "врач". У греков были свои мифы о "воскресении" богов, возвращавшихся из подземного мира, и этот новый миф звучал знакомо. Но Павел говорил об Иисусе, как о Человеке из плоти и крови, о Котором свидетельствовали, Которого видели, слышали, а потом — распяли на кресте (чего, уже, конечно, никто не мог пережить!). И этот чудак пытался убедить их, что этот Человек смог восстать из гроба, снова во плоти!
— "Что хочет сказать этот суеслов?" — спрашивали греки друг друга. — "Кажется он проповедует о чужих божествах", — замечали некоторые.
Для них все это было очень странно, а может быть, они даже опасались проповеди Павла — мало ли что! Конечно, в Афинах каждый может говорить все, что ему вздумается, но всему есть пределы. Философы решили, что Павлу следует изложить свои взгляды перед высоким Судом Ареопага, который обладал правом изгонять неудобных мыслителей из города.
С шутками и смехом афиняне пригласили Павла следовать за ними — наверх, к Акрополю, на Холм Ареса, где заседал Суд Ареопага.
Павел стоял перед Ареопагом на возвышении из белого мрамора, которое называли "камнем позора", хотя на него становились не только обвиняемые, произносившие речь в свою защиту, но и всякий человек, защищавший публично свою точку зрения. Вокруг громоздился беломраморный лес святилищ, воздвигнутых человеческим гением, чтобы заслужить благорасположение божеств. Ареопаг находился на широком выступе скалы, служившей основанием Акрополю. Отсюда видны были Пропилеи с двумя храмами по бокам — священный вход во владения богов. Парфенон скрывался за склоном, но сверкающие под солнцем шлем, щит и копье колоссальной статуи Афины, казалось, парили в небе. Совершеннейший образец человеческого искусства, изображающий идола! Будто приготовившись слушать, настороженно молчали стоящие вокруг бюсты Сократа, Платона, Аристотеля, Зенона и Эврипида.
"Обвинитель" или "вопрошающий" выступил вперед и поднялся на "камень чести". С изысканной вежливостью, скрывающей недоумение, он спросил Павла: "Можем ли мы знать, что это за новое учение, проповедуемое тобою? Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши; посему хотим знать, что это такое?"
В словах этих скрывалась едва заметная угроза. Сократа афиняне осудили на смерть за распространение странного учения, и хотя Павла, конечно, не отравили бы цикутой, его вполне могли изгнать из города.
Павла не смущала столь высокоученая аудитория — он мог смело говорить об Иисусе где угодно и перед кем угодно. Он чувствовал, что сейчас он в ударе. Если, проповедуя перед усталыми крестьянами и невежественными рабами, он принужден был иногда сдерживать свой интеллект, то теперь ум его мог развернуться во всю ширь: перед ним сидели люди, с которыми можно было говорить о высших достижениях человеческой мысли, а потом — потом перейти к мысли нечеловеческой. Павел говорил уверенно. Знаток законов, он знал, что, хотя свидетели воскресения находились далеко, за двумя морями, но свидетели эти существовали, и юридически факт воскресения мог быть доказан. Как обращенный в веру грешник, Павел знал, что воскресение Христово в доказательствах не нуждается, оно самоочевидно. Христианская вера не только более разумна и логична, чем любое философское построение, она истинна. Павел сумел совершенно приноровиться к своим особенным слушателям, начав с привычной для них логики, приведя их к факту воскресения, и затем уже, основываясь на этом факте, утверждать истину.
Начиная, Павел употребил осторожный и привычный для его слушателей термин "святыни", говоря о святилищах греческих богов. Вступление Павла могло напомнить философам то место из "Эвменид" Еврипида, где Афина рассказывает, как был основан Суд Ареопага. Потом Павел почти повторил описание Строителя Вселенной из 10 книги "Республики" Платона, Строителя, который "взращивает все из земли растущее и оживляет все живое". Кроме того, Павел привел две прямые цитаты — из критского поэта Эпименида и из Арата Киликийца — и намекнул на еще одно место из Еврипида. Используя мировоззрение окружающих как логическое оружие, Павел показал, что достижения греческой мысли суть не что иное, как бледное отражение откровения Господня, записанного иудеями в Библии, и учения Иисуса Христа. Павел был вежлив, но не старался быть приятным.
— "Афиняне!" — начал он, — "по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны: ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел жертвенник, на котором написано: "неведомому Богу". Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам".
"Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи, Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет"
— Павел поднял руку, указывая на Акрополь и произнося слова, сказанные на суде Стефаном много лет назад. — "И не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, сам дая всему жизнь и дыхание и все; от одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его, и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: "мы и Его род".
"Итак, мы будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого", — и рука Павла поднялась к колоссальной статуе Афины, — "Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться". (Всем людям? Некоторые члены Ареопага, наверное, усмехнулись при мысли, что философ, посвятивший себя поискам истины, нуждается еще в каком-то покаянии), — "Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых".
Взрыв громкого хохота нарушил торжественность собрания. Смешанный гул голосов и смех прервали Павла. Ареопаг не желал больше слушать. Если этот проповедник действительно полагает, что человек может жить после того, как умрет и земля впитает соки его, ему не место среди афинских мудрецов. Павлу сказали: "Об этом послушаем тебя в другое время".