Габор тайком кивнул мне. Генерал ухмыльнулся. Но тон так и остался грубым, и на следующий день, и через день, — вся первая неделя прошла под вульгарные окрики. К мукам душевным прибавились муки телесные: болело все! Каждый мускул.

Любое движение причиняло адскую боль. Все тело ныло. Казалось, руки пронзают иголки, а в спину всадили нож — никогда не было мне так худо.

Я не могла ни сидеть, ни лежать, ни ходить, ни стоять — поднимаясь, я какое-то время стояла крючком, не в силах сразу выпрямить спину. И вдобавок ко всему еще и корсет — я вся была комком сплошных терзаний. Но я была влюблена.

И если бы Габор потребовал, я села бы верхом на тигра.

Поэтому день за днем я пунктуально приходила в манеж и выполняла свой долг. И вскоре у меня стало на удивление хорошо получаться. Я прямо сидела в седле с высоко поднятой головой, вытягивала руки, словно держала два стакана воды, и уже не так боялась упасть. Локти автоматически плотно прижимались к туловищу. Торс оставался неподвижным, плечи прямыми, а теорию кафельной печи я помнила даже во сне. Я научилась управлять Адой, направо хлыстом, налево пяткой.

— Только дотронуться, очень мягко, — предостерег меня генерал, — совсем легонько хлыстом, запомните это, Маргита! Моя лошадка — не преступник, которого надо наказать. И не размахивайте хлыстом! Как можно незаметней! У хорошего всадника не видно, когда он дает посыл. Команды должны быть незаметны, словно лошадь идет сама по себе.

Ада была моим спасением — да благословит ее Господь на все времена. Сотни раз она могла показать мне, что не я господин, а она! У животных тоже есть чувство юмора, а ловко сбросить всадника из седла — что может быть забавней. Лошадь сразу определяет, каков ее наездник. Но Ада вела себя сдержанно. Она не выкидывала никаких шуток, пока я не почувствовала себя уверенно на ее хребте. Почему-то она полюбила меня, и мой страх перед ней улетучился.

Я училась галопу. Это было нелегко.

— Нет! — измученно стонал отец Габора целыми днями. — Никакого перца!

Однако в пятницу, 23 июля, ему вдруг все понравилось, и начался новый этап обучения.

В первый раз выехав на улицу, мы скакали вдоль известной своей красотой реки Эннс — прозрачной, как стекло, зеленоватой быстрой горной реки, которая дала имя городу. Светило солнце, от воды веяло прохладой. Взобраться на лошадь помогал мне Габор, заглядывая в самую глубину моих глаз. Ада шла как бы сама по себе, и впервые я испытала чувство, что самое страшное позади. Меня признали два темпераментных господина, и я принадлежала к их кругу.

И тут приключилось испытание огнем. Мы неожиданно встретили дядюшку Луи, верхом на вороном Рио Гранде.

Я уже говорила, что мой дядюшка ежедневно совершал прогулки верхом, чаще всего около пяти, до того как в отеле начиналась вечерняя кутерьма. Это его единственная отрада, любил он повторять. Он еще ни разу не видел меня верхом на лошади.

Тем больше было его удивление. Глаза его загорелись.

— Минка, — воскликнул он, — не могу поверить! Она и впрямь сидит в седле, как заправский драгун, и улыбается, и делает вид, словно всегда это умела.

— Она умеет гораздо больше, — ответил генерал. — Мой дорогой Луи, у малышки есть перец в крови. Мчится галопом, как настоящий венгерский ребенок, выросший в степи. Хотите посмотреть? — И, не дожидаясь ответа, он состроил наводящую ужас гримасу, проревел «Марш, марш! Урра-аааа!» и сорвался с места.

«Только не опозориться», — пронеслось у меня в голове. Я дала Аде знак, и мы припустили вдогонку. Словно в дикой погоне, мы покинули тихую долину и свернули на широкую дорогу для верховых. Мы неслись вперед, деревья мелькали справа и слева, копыта цокали по твердому грунту. Меня растрясло так, что все печенки отшибло, но я уже обрела сноровку. Я сидела в седле, и довольно уверенно. И когда генерал поднял наконец руку — казалось, прошла уже целая вечность, — мне без труда удалось остановить Аду. Дядюшка Луи, который скакал вслед за нами, расточал мне похвалы. Габор сиял от гордости, а Зольтан фон Бороши, бросив на меня испытующий взгляд, изрек:

— Прекрасно! Браво, Маргита! Так держать!

Но на следующий день, тоже на выезде, он то и дело придирался, то же было и в манеже, я опять делала все неправильно, все не так.

Эта суббота после первых похвал была крайней точкой падения за все мое обучение. Шел одиннадцатый день занятий.

Генерал был в мрачном настроении. Невыспавшийся, с красными глазами, с бледными мучнистыми щеками — вчера он опять праздновал в separée до полуночи. А погода была предгрозовая, духота, воздух заряжен электричеством, Ада была невнимательна, я сразу дала два неверных посыла. Этого было достаточно!

— Стоп! — прорычал Зольтан фон Бороши так, что стены задрожали. — Она что, с ума сошла? — Он устремился ко мне и вырвал повод. — Еще чуть-чуть — и эта бестия дала бы моей Аде шпоры. Что она себе позволяет! — Он уставился на меня своими горящими татарскими глазами, поднял руку, и я подумала, что сейчас он ударит меня. Однако я не отклонилась, а умница Ада не испугалась, что было равносильно чуду при таком мощном окрике.

И в этот самый момент разразилась долгожданная гроза. Стало темно, как ночью. От мощного порыва ветра захлопнулись окна. Блеснула молния, раздались раскаты грома, и тут же по крыше забарабанил дождь; казалось, начался второй потоп.

Зольтан фон Бороши отпустил повод и бесцеремонно отвернулся от меня. А когда гроза затихла, он снова обратился ко мне и продолжил, как ни в чем не бывало, свою проповедь.

— Представь себе, — громыхал он, будто я была глухонемой, — на спине у лошади сидит некто, подающий ей знаки. Как может сосредоточиться животное, чтобы понять, что же наконец хочет человек? Оно что, должно подумать, идти ему налево или направо? Лошадь — не профессор. Она всегда старается изо всех сил. А тут люди начинают ее мучить, вонзая ей шпоры между ребер. Чтобы я больше никогда этого не видел! Ненавижу насилие!

Его глаза пронзали меня насквозь. Я молча выдержала этот взгляд.

— На сегодня хватит. Слезай. — Он не стал помогать мне слезть с лошади. Тогда Габор бросился ко мне, поставил на землю и тайком крепко пожал мне руку. — Пусть она постоит и внимательно послушает. Человечество обязано культурой только лошади. А мы так высокомерны — смешные, бессильные карлики. Кто таскал тяжелые грузы? Кирпичи для домов? Опоры для мостов? Камни для соборов? Уголь из шахт? Кто вкалывал до полусмерти? С кровавой пеной у рта? Угадай с первого раза! Без лошадей, без их доброго нрава, без этой силы и терпения у нас не было бы Эннса. Не было бы городской башни. Мощеных улиц. Не было бы нового бульварного кольца в Вене, Оперы, не было бы Хофбурга. И Собора святого Стефана. Не было бы Шенбрунна. Без лошадей не было бы цивилизации. Понятно? Человечество всем обязано лошади. Надо помнить об этом, прежде чем обидеть бедное животное!

Моя рука давно уже покоилась на шее Ады.

— Прошу прощения, — поцеловала я ее замшевую морду, дала кусок сахару и крепко обняла. — Больше этого никогда не будет! Никогда-никогда! Ты самая красивая, ты молодчина, ты самая лучшая… — И я почесала ее за ухом и похлопала, и тут снова вмешался генерал.

— Довольно! Хватит нежностей. Все хорошо в меру. И во всем должна быть цель.

— Опять выволочка? — спросила пришедшая за мной Эрмина. — Что на сей раз было не так?

— Все время одно и то же, — недовольно сказал Зольтан фон Бороши, — женский пол способен только обгадить лошадей.

— Что способен? — испуганно переспросила Эрмина.

— Женщины во всем виноваты. И сами становятся заносчивыми, начинают кусаться и брыкаться, когда им хочешь подтянуть подпругу.

— Кто кусается и брыкается?

— Бабы, — проревел генерал, — вы что, оглохли? — И он уставился на нее своими татарскими глазами. — Где это вас носило?.. Вы выглядите… словно вас только что выудили из реки.

— Меня застигла гроза.

— Какая гроза? — пророкотал генерал.

— Только что. Ливень.