Я хмыкнул и тут же схватился за разбитую губу.

— На Кавказ таких надо выдворять, – высказался пожилой.

— Всё выясним и разберёмся, – как попугай, повторял капитан. – Можете идти, все свободны, – спешил он закончить неприятный разговор.

На улице бабульки стали прощаться и благодарить:

— Спасибо тебе, сынок. Прости, что так получилось…

— На минутку позвонить вышла, – стал объяснять дед, указывая на виновницу тарарама. – Мы в ресторане сидели. В пять лет раз наш ЖОПС перед девятым мая собирается на встречу…

Я удивлённо посмотрел на него, думая, что ослышался.

–… А я был командир ЖОПСа.

Бабульки заулыбались.

— Расшифруй, а то не понять человеку, это мы привыкли…

— Ах да! ЖОПС – это женский отдельный полк связи, – дед по–мальчишески шмыгнул носом. – Единственным мужиком там был ваш покорный слуга, – поклонился он. – Сейчас я горжусь этим подразделением и названием, но сколько крови оно мне попортило в то время, сколько рапортов написал, чтобы перевели в другую часть…

Так вот… Только Машенька ушла – внизу шум. Мы туда, а там драка. Остальное вы знаете… Бабульки прослезились.

— Ну хватит, хватит, обошлось же всё, – попытался успокоить их командир.

Попрощавшись и расцеловавшись, разошлись в разные стороны. Они вниз – к Волге, мы с Игорем – вверх.

— Вот чёрт! Шнурки не взял, – шаркая полуботинками произнёс я. – Игорь, тачку лови, а сам чуть сзади иди, пиджак прикрывай, – попросил его.

— Что пиджак! – улыбнулся он. – Придёшь домой, в зеркало глянь, на кого похож… карточку прикрывать надо, а не пиджак. Мы с Мариночкой тоже вчера в ресторан решили сходить…

— Спасибо, Игорь. Без тебя мне бы солоно пришлось, – пожимая руку перебил его.

— А–а, ерунда. На работу с обеда выходи, – предупредил он, останавливая такси.

Жена тоже не пошла на работу. Увидев меня, она как‑то по–старушечьи всплеснула руками и кинулась на шею.

— Ну что ты?.. – обнял её.

Татьяна тряслась от рыданий, пыталась что‑то сказать и не могла. Я нежно гладил её вздрагивающую спину.

— Ну что ты, Танюшка, успокойся. Всё же хорошо…

— Да–а, хорошо… – заикаясь от рыданий произнесла она, – на себя‑то посмотри…

Нос её распух до устрашающих размеров. Мокрое от слез лицо стало страшненьким, но для меня оно было прекрасным. Как я любил её в эти минуты!

— Прости меня, родненькая, сколько тебе огорчений принёс, – гладил её волосы и целовал мокрые от слёз глаза, щёки, распухший нос. Постепенно она стала успокаиваться.

— Папка, папка! – прыгал рядом Денис.

Он в этой ситуации оказался самым довольным – в садик‑то идти не пришлось.

— Мамка, я чаю хочу…

Подожди, ещё не вскипел, – покачивая головой, едва касаясь, трогала она мои разбитые губы.

– … А я не хочу кипячёный… Зачем ему кипеть?..

— Господи! Ну, чтоб микробы умерли.

Я что ж, по–твоему, чай с дохлыми микробами должен пить?..

24

— Что‑то ты стал повторяться, – столкнувшись со мной, восхитился Пашка.

— А поворотись‑ка ты, сынку! – разглядывал меня со всех сторон Чебышев.

— Это следует обмыть! – тут же предложил Заев.

Мы уставились на Чебышева, ожидая какого‑нибудь мудрёного словца.

— Умён, кошёлка, – до банального просто воспринял столь разумное предложение и направился к спиртовой кладовой.

Май почему‑то всегда проходил под знаком зелёного змия. В середине месяца провожали в армию двойняшек. Чебышев звал к купчихе, но недавно прошёл дождь, и месить грязь на кладбище не хотелось.

— Примета плохая! – выразил общее мнение Гондурас. – На кладбище‑то…

Проводы отмечали в небольшой кафешке на набережной. Через стеклянное окно во всю стену открывался вид на Волгу и терявшийся в туманной дымке мост.

Деревья зеленели свежей листвой, блестел мокрый асфальт и впереди, чёрт побери, маячило лето…

— Я два года щёлку на башке носил, теперь пусть другие потаскают, – напутствовал Пашка грустных двойняшек. – К твоему сведению, пилотки постепенно отменяются, фуражки вводятся.

Я хотел спросить, что куда вводится, но раздумал, так как Заев на эту благодатную тему может базарить весь вечер.

— Не больно‑то сейчас служить желают… В военкомате сортирные стены исписаны надписями типа: «В армюю не пайду, блин!» и «Прапор – козёл!» – выпил полстакана водки то ли Лёлик, то ли Болек.

— О–о-о! Верно подмечено… Кстати о прапорщиках, – обрадовался Пашка и целый час, без передыху, рассказывал анекдоты следующего содержания: – В авиации у прапорщика спрашивают: «Товарищ прапорщик, а крокодилы летают?» – «Ты чё, Иванов, дурак?..» – «А товарищ майор говорит, что летают…» – «Да–а? Ну конечно… летают, когда погода лётная… но незаметно так, низенько–низенько над землей…».

— Ну рыболовы и придурки… уже девять вечера… холод, темень, ветер, а они сидят с утра… – решил отвлечь умного Пашку от глупых прапорщиков.

— Да делать нечего!.. – тут же подхватил он. – Если бы это была работа, то взвыли бы благим матом – плати, мол, сверхурочные, полевые, надбавку северную давай, а то, мол, технику безопасности подключим и профсоюз… А так – ничего… Ещё, поди, с женами поцапались, чтоб отпустили за бесплатно шары морозить…

Охота пуще неволи, говорят…

Я вспомнил о Татьяне и поглядел на часы.

«На орехи достанется», – сделал вывод.

— Ты не прав! – встал на защиту рыбаков Гондурас. – Они поступают согласно инструкции для рыболовов, где сказано: «Рыба чаще попадается в тех местах, где её больше».

Когда Большой стал что‑то плести о Рейгане и Маргарет Тэтчер, почему‑то вспомнил жену, и тихонько свалил по–английски. Подходя к дому, по традиции обрызгал брюки грязной водой, и такие же словесные потоки вылила на меня жена.

— Чего расшумелась? – слабо сопротивлялся я, — железной ледью хочешь стать? – укладываясь на скрипучем диване вспомнил Маргарет Тэтчер.

Всю следующую неделю выслушивал от Татьяны панегирики на тему моего морального облика, а заканчивала она эпитафией, что в недалёком будущем окажусь под забором.

Злилась не столько на меня, сколько на то, что с квартирой всё заглохло. На заводе, конечно, поставили на льготную очередь, но я подозревал, что до двухтысячного года, когда Михаил Сергеевич пообещал всем по квартире, очередь эта так и не сдвинется. Мало того, поселившиеся на другой стороне проулка кавказцы каждый день поднимали шум и гам. Их многочисленные друзья и родственники гуляли ночи напролет, а малолетние детишки, когда я проходил мимо, картавя, с чувством называли меня «русской свиньёй».

«Кто их учит? Неужели родители?..» – удивлялся я, ругая Дениску, когда он в отместку брызгал в них из клизмы холодной водой.

Как‑то хотел пожаловаться родителям, но те не открыли дверь, только что‑то кричали на своём языке – как догадался, не слишком лестное по отношению ко мне.

«Чёрт его знает. Когда служил в армии, вроде нормальные люди были… Чего с ними стало?..»

Дружная троица ребят с нашего участка тоже разругалась на почве национальной розни.

Хохол, смоля сигарету за сигаретой, требовал самостийности и незалежности своей исторической родине.

— Триста лет москалям подчиняемся, хватит, надоело!

— Да вы живёте лучше русских! – возмущался Гондурас. – В прошлом году ездил к брату в Киев, так там сырая колбаса свободно продаётся, а за копчёной немного постоять приходится. Иди у нас купи… Спасибо, на заводе по килограмму раз в месяц дают.

— И Грузию оккупировали! – нервничал Гиви. – Свободу Грузии! – кричал он.

— Да вы процветаете при Советской власти… Самая богатая республика, – критиковал его политически подкованный Слава Дубинин. – Ни одна английская колония не была богаче Англии, а во времена царской России – в Финляндии и Польше жили лучше русских… Про советское время и говорить не приходится.

Раньше я особо не вдавался в национальные вопросы, но после конфликта у ресторана и кавказских соседей, стоял на стороне Дубинина, а не Гиви.