Заплатил.

— Теперь ждите. Ваш техник заболел.

«Довела мужика супруга. Хорошо, что живой остался».

— Бездарность! – высказалась жена. – Придётся снова самой идти.

— Ну сходи. А то у меня работы полно. Фиг отпросишься.

Рабочий день провёл как на иголках – с нетерпением ждал вечера. Должна была принести результат.

Где‑то в подсознании, на самом дне его, надеялся, что её попытка тоже не увенчается успехом: «А то мне вечный позор». После работы, вооружившись ломом, долбил лёд, попутно беседуя с Денисом, которого забрал из садика, и в уме придумывал уничтожающие по своей циничности фразы, чтоб наповал сразить жену, а то больно зазнаваться стала.

Но, увы! Вечером принесла целых три экземпляра, подшитых в серые картонные папки, и победно бросила их на стол.

— Учись, студент! – быстро переоделась.

Вот он – позор. Придуманные мною фразы, застряли в горле. Откашлявшись, проглотил их вместе с набежавшей слюной – если не переварятся, в следующий раз пригодятся.

Взяв одну из папок, забрался на горестно взвывший диван и начал читать. Ровные буквы машинописного текста безразлично извещали о покосившихся рамах, гнилых полах, прогнивших балках и отваливающихся дверях. Чуть слезы не навернулись от жалости к себе, несчастному. «Надёжнее в чуме жить, чем в таком доме… Даже леший бы теперь не пошёл в квартиранты!»

В конце было напечатано: «Капитальный ремонт не рекомендуется, так как дом находится в аварийном состоянии».

— Опять в исполком велели отнести, – держа в руке чашку чая, появилась Татьяна.

Улыбка у нее была нахальная–пренахальная. Сделав вид, что не замечаю улыбки, осведомился:

— Зачем в исполком‑то?

— Темнота. Там решение должны вынести, что дом аварийный, и направить бумагу на завод, чтоб поставили на льготную очередь…

— А зачем решение‑то, здесь же всё ясно написано?

Посмотрев на меня, словно на олигофрена в третьей степени, ушла на кухню пить чай.

«Строит умницу!.. – бросив папку на стол, стал разглядывать потолок.

«О–о! Где вы, священные времена домостроя!»

— Спасибо хоть попка не отвалилась!

— Прислушался. Татьяна молча пила чай.

— Спрашиваешь, почему отвалиться должна? – привстал я, опираясь на локоть.

В ответ услышал, как она прыснула.

— Вертела ею, наверное, во все стороны, – удовлетворённый, развалился на диване и в унисон ему заскрежетал смехом.

— Ошибаешься, папуля, – в проходе опять появилась жена. Чашки на этот раз в её руке не было. – Что я тебе, дешёвка, что ли?..

«Ого! Что‑то новенькое…» – внимательно посмотрел на супругу.

— Женские романы поменьше читай!

Не слушая, продолжила, глядя на меня утонувшими в ресницах глазами, чуть покачивая головой:

- Может, я… с обеда… ушла, – медленно, чуть не по слогам произносила она фразы, – а допечатывали мы… у него дома… – продолжала покачивать головой. – Ошибок не наделали?.. – невинно спросила, поправляя волосы, и исчезла на кухне.

— Как? – диван подбросил меня, уколов пружинами.

Пока вставал, треснулся головой о стол, стоящий впритык к дивану. Теперь, расхаживая по кухне, взывал к совести. Довольная Татьяна, удобно устроившись на стуле, с удовольствием разглядывала меня, зашторив глаза ресницами.

Когда фразы мои раскалились, как блины на сковородке, когда я, увеличив амплитуду беготни по кухне, внушал ей, как быстро женщина может пасть, всё, мол, так и начинается, она рассмеялась и, поднявшись, поцеловала в губы и зачем‑то подёргала за ухо.

«Слава богу! Проняло‑таки», – облегчённо вздохнул я.

— Всё поняла? – вновь завалившись на своего скрипучего друга, спросил у неё.

— Конечно, папочка! – смеясь, налила ещё чашку чая.

— О чём думала, когда с тобой говорил?

— Что летом вентилятор не понадобится… Удивлённый, свесился с дивана, пытаясь увидеть её.

— Ты так быстро бегал, что опять придётся чаем согреваться. В бессилии я плюхнулся головой на подушку.

— Ты, лапуля, прежде подумай, а затем говори, потому что часто получается наоборот, – уколола меня.

С первым весенним теплом на работе появился Кац.

— Грач прилетел, держитесь теперь, – запугивал народ

Пашка.

Трость в магазине Евгений Львович приобрести побоялся – не выдержит его веса – и заказал в столярном цехе.

Там материала не пожалели, истратили чуть ли не бревно, забив для устойчивости здоровенный гвоздь в основание нижней части. Увидев пудовый бадик, Заев сказал, что и за два середняка отказался бы его таскать.

В курилке полдня обсуждали данный вопрос. За два середняка согласились походить с бревном лишь Большой и Семён Васильевич, но не больше недели, и чтоб за вредность давали молоко.

— А Гондурас говорил – электричка переехала, – критиковали Семёна Васильевича, – тогда бы пресса о крушении поезда сообщила.

Самые любопытные, в основном женщины, бегали к кабинетной двери подслушивать.

— Орёт! – делились они. – Куцева чехвостит.

— Чем недоволен‑то? – интересовался Пашка.

— Цех развалил, дисциплины нет, больше ничего не понять.

— Цеховой Наполеон получил своё Ватерлоо! – подытожил события умный Гондурас.

С приходом главного шефа начальники рангом поменьше развили бурную деятельность.

Проиграв сражение под Ватерлоо, Куцев не собирался в ссылку на остров Святой Елены, а зачастил в кладовку к «святой» Тамаре. От него частенько стало попахивать спиртным.

— Наполеон скончался на Святой Елене, как бы Куцев не помер на святой Тамаре, – зубоскалил эрудированный Гондурас.

— Что–о? Наполеон умер на бабе?.. – таращился не совсем эрудированный Пашка.

Hо, как говорили в нашей курилке: «На хитрую задницу всегда найдется нечто с винтом».

Таким «нечто» для Каца оказался директор, выпустивший приказ по заводу, касающийся начальников цехов.

В приказе сообщалось, что кто придёт с повинной и покается в прошлогоднем перерасходе средств – тому ничего не будет. Из всех начальников покаяться пришёл один лишь Кац. Его‑то и лишили тринадцатой зарплаты.

— В семье не без урода! – сделал вывод Пашка.

Какую семью он подразумевал, не понял: то ли дружную семью начальников цехов, то ли – библейских народов.

«Наверное, все‑таки – начальников цехов, – размышлял я, собирая прибор, – потому как во втором случае он бы сразу уточнил: «В библейской семье не без урода…»

В середине апреля, после обеда, строгая девушка в белом халате – значит с четвёртого этажа, – сурово поджимая губы, остановилась у моего стола.

— Молодой человек, вы – Двинянин?

— Да! – дурачась, гордо выпрямился.

Не обратив на это внимания, она пригладила тёмные, коротко стриженные волосы и представилась:

— Семина Юля. Цеховой секретарь комсомола.

Вас, товарищ Двинянин, трудно поймать…

— Как неуловимый мститель, – услышал сзади Пашкину реплику.

— Очень приятно! – протянул ей руку. – Ну очень приятно познакомиться, товарищ Семина.

– … То вы в колхозе, – не слушая меня, гнула партийную линию, – то я заболела…

— Как же это так? – вновь услышал Заева.

– … то дела… – не сбивалась с избранного пути Семина, – но наконец‑то встретились… – многозначительно поправила очки и ещё суровее сжала губы.

— На чьём конце встретились? – приглушённым голосом неизвестно у кого поинтересовался Пашка. Отчего‑то разнервничавшийся Чебышев ушёл в курилку.

— Вы комсомолец, товарищ Двинянин?

— Наверное… – сомневаясь, произнёс я.

— А почему сами не подошли ко мне, чтобы встать на учёт? – строго собрала мелкие складки на лбу.

— У нас без чепчика нельзя, гироскопия, – вновь подал голос Заев. Семина, вспыхнув ярче комсомольского значка, достала из кармана халата накрахмаленный чепчик, и словно корону, водрузила его на голову.

«Прыткая какая!» – сосредоточил внимание на её курносом носике.

— Я уже около года по различным причинам на учёте не состою. Может, выбыл? – с надеждой спросил у неё.