Он не знал, где живет Ниникай, но ярангу богача всегда найти просто. И он сразу нашел ее. Однако яранга была пуста. Не раздумывая, Косчэ-Ханидо направился в противоположную сторону — ближе к берегу, к Пураме. А вот тордох Пурамы ничем не отличался от всех других. На том месте, где он раньше стоял, вообще ничего не было. Да ведь юкагирские жилища к хотонам [112] не привязаны, как якутские: за три года сколько было перекочевок!.. Заходить — спрашивать он не хотел, чтоб не нарваться на разговоры и не застрять.

И ушел Косчэ-Ханидо в тундру, на крутой берег озера. Там он встретил восход луны, там и обдумывал свое будущее.

Теперь у него была почти полная определенность: он не будет попом — и это. наверное, хорошо. Какой из него поп?! Надо скорее налаживать жизнь: привозить родителей, ставить тордох, получать от Петрдэ сто оленей — а он их пригонит, теперь, с перепугу, пригонит быстро. И потом собираться в дорогу, в новую жизнь. Что еще? Да, сватовство… Даже не сватовство — сперва просто встреча. Ох, как тяжело ему было идти к Халерхе! Но надо, и как раз надо сегодня идти. Иначе будет еще тяжелей.

К Халерхе он пошел поздно — все ждал, когда начнется самый разгар хороводных плясок у большого костра, когда всем будет не до него и не до Халерхи.

И он только поравнялся с крайним тордохом, как нарвался на неожиданность.

— Апанаа, праздник плохой: купцы горькую воду придерживают.

Шагах в десяти стояли два мужика и Куриль. Косчэ-Ханидо присел рядом с нартой, приставленной к жерди.

— Это я приказал, — ответил Куриль мужикам, — чтобы вы без штанов не остались.

Сказал и пошел. У него что-то под мышкой — не то большой сверток, не то неполный мешок. "Куда это он?" — удивился Косчэ-Ханидо и из любопытства быстро, но осторожно двинулся в ту же сторону, прячась за каждый тордох. Но долго прятаться не пришлось: Куриль свернул влево, туда, где жила Халерха.

Уж тордох Халерхи Косчэ-Ханидо знал. "Подарки понес. Надо же: вспомнил… Увидел ее в залинялой шубе — совесть проснулась? А может, другое — может… сватать пошел?"

Он нерешительно поплелся назад, отыскивая свой след на озерный берег.

Было похоже на то, что Куриль круто переменил решение. Если среднеколымские власти угадали его намерения и резко осадили его, то теперь надо, конечно, браться за простые дела. "Наверное, свадьбу затеет, чтобы опять как-то себя показать, чтобы люди от него не отвернулись", — рассуждал Косчэ-Ханидо.

Большой костер в тундре — большая редкость. Топлива мало, и заготовить его непросто. Вообще сама жизнь в тундре заставляет делать только необходимое. А большой костер — это лишь развлечение. Без огня на Севере не прожить. С обыкновенным костром связана вся история здешних народов.

Когда-то, в давние времена, предки улуро-чи все были равными и все зависели от охоты и рыболовства. Это были совсем уж печальные времена. Сойдутся охотники — оба голодные, и угостить нечем друг друга. Но разойтись, как звери, они не хотели и не могли. И тогда зажигали костер. Огонь согревал их, у огня можно было потолковать, посоветоваться. В те времена северяне и научились слушать костер и с огнем разговаривать. Огонь может возражать человеку или подтверждать его мысли; в костре что-то пищит, и пищит по-разному: писк бывает протяжный и жалобный, а бывает короткий, отрывистый — значит, согласный, вселяющий веру. Постепенно улуро-чи начали заниматься оленеводством. И жизнь как будто улучшилась. Но к добру всегда прилипает зло. Появились лень, жадность и зависть, один человек стал нанимать другого в работники. Появились богачи, шаманы и всякие проходимцы.

И огонь снова стал согревать голодных, помогать бороться за жизнь.

Но жизнь без радости разве жизнь? И люди опять обратились к огню.

Большие костры стали у северян ритуальными. Их зажигали дважды в году — в день пробуждения солнца, после круглых ночей, и весной, когда солнце и ночью уже не скрывалось за горизонт. В больших стойбищах устраивали кое-когда еще и костры дружбы и счастья, а вернее, надежды на счастье.

И все-таки большой костер — редкость. Ритуал не всегда исполнялся, а повод повеселиться, похороводить часто сжирала беда или несчастье.

Самоуверенный, размахнувшийся голова юкагиров не предвидел беды, свалившейся на его огромный тордох. Но что делать — не тушить же костер, не разгонять хоровод. Тем более что Синявин захочет посмотреть на танцы.

Сытые, подвыпившие богачи вышли из белого храма-тордоха и сразу остановились. Много людей, отойдя от костра подальше, глядело вверх, и они тоже стали глядеть. Зрелище было величественным и таинственно-страшноватым.

Дым от большого костра разделился: белый, тяжелый, клубился тучей, освещенный самим костром, а легкий, темный, курчавым столбом уходил в вышину и невесть где терялся. Да тут еще хмуро светила луна — красная, с черным ущербом. А по земле, по истоптанному снегу метались тени от каждого человека, а вокруг костра под грохот бубнов и выкрики колесом ходил хоровод… Все это так подействовало на Синявина и на дьячка, что оба они, глядя в небо, невольно перекрестились. Они перекрестились, не обратив внимания, что на них смотрит множество глаз. Люди вдруг начали падать на колени и тоже креститься. Даже несколько богачей опустилось на снег. И только теперь Синявин понял, в чем дело. Ведь это тундра через огонь и дым дотянулась до неба — и раз попы крестятся, значит, в этом огромный смысл.

Но последствия оказались еще более удивительными. Один из юкагиров бросился к своему тордоху, схватил нарту и, подняв ее над головой, понесся к костру. Он прорвал круг хоровода и бросил нарту в огонь. Туча искр шарахнулась кверху. И тут от костра в разные стороны побежали люди. И не успел Синявин опомниться, как народ уже тащил к огню все, что попало, — жерди, ровдуги, чурбаки, запасы тальника. Поднялась суматоха. Люди у костра визжали, кричали, прыгали.

— Что происходит? — испугался Синявин. — Что они делают? За нарту же целого оленя отдают на ярмарке! Останови их, Куриль.

— Не остановишь. Людей страсть охватила. Это дань богу… Христу.

— Но они все пожгут! А они очень бедны — я уже это увидел. У них все на счету. Останови.

— Ничего. Этим от нищенства не спасешь. Да ты не бойся: хлам пожгут — легче кочевать будет.

Нехорошо стало Синявину. И он решительно зашагал к костру, явно намереваясь образумить народ. И только теперь богачи и их люди побежали вперед.

Остановили, успокоили они охваченных истеричной страстью к большому огню северян.

Синявин хотел уйти. Но Куриль остановил его и тоже успокоил:

— Ничего. Все хорошо. Сейчас будем плясать.

А толпа уже плотным кольцом стояла вокруг костра.

Куриль толкнул Константина Татаева — ламутского голову, известного танцора и хороводника. И для него этого было достаточно. Он вышел вперед. А раз вышел Татаев, то, наверно, и у калек, усевшихся на снегу, зачесались давно отмороженные ноги. Ламуты, юкагиры и даже чукчи — мужчины и парни, женщины и девчата тут же бросились в круг, разорвали его и тоже схватили друг друга за локти. Громко, с многозначительными, дружными перерывами ударили бубны. Хоровод качнулся, закряхтел и завертелся по истоптанному снегу.

Это был старинный ритуальный танец с кряхтением, выкриками слов и фраз, которые произносил ведущий. У танца-хоровода история была длинной и сложной.

За много-много лет ничего в нем не изменилось, кроме слов, которые обновлялись из поколения в поколение. Слова в точности не повторялись, но смысл их всегда сводился к пересказу жизни простых людей, их надежд, пожеланий, радостей. А у кряхтения был свой, добавочный смысл: все в этой жизни дается с большим трудом. Танец-хоровод долгие годы был общим для юкагиров, ламутов и чукчей. Но вот уже лет шестьдесят чукчи не танцевали его, ламуты на Индигирке возродили свой старинный танец "хэгэ". Виноваты были шаманы, а больше всех юкагир Сайрэ. На людской вражде, на больших скандалах, на межродовых подозрениях жирели шаманы, на всем этом они верней всего обретали славу и власть. Еще молодым шаманом Сайрэ сказал юкагирам: "Не позволяйте чукчам плясать вместе с вами, гоните чукотских шаманов от юкагирских костров". И танец дружбы зачах. А вот теперь с божьей помощью он воскрес.