Эти причитания и плач не были новостью для Халерхи — она уже привыкла к ним. К тому же несчастная женщина лучше всех в стойбище знала, как неопределенно положение молодой красавицы сироты. И поэтому Халерха даже не попыталась утешить ее.

Она просто сказала:

— Иди одна. Я не пойду.

Слезы у Пайпэткэ сразу пропали. Она встала и уже как заговорщица-сваха негромко, но напористо заговорила:

— Не пойдешь, будешь жалеть. Сейчас сам народ толкнет вас друг к другу.

И тогда все кончится. И Куриль перестанет хитрить, и ты больше не будешь куклой-сироткой.

— Соединит нас народ? — прервала ее Халерха. — Как же это случится?

— Так. Не твое дело. Пурама где ночевал? У Куриля. Думаешь, мы не увидели в этом пользу. Он полночи разговаривал с Ярхаданой. За тебя Ярхадана. Она очень добрая и хочет на старости лет слово свое сказать.

— Пайпэ! Ты разве забыла, что и тебя народ соединил с Сайрэ? А что вышло из этого, а?

— Господи, что ж ты равняешь! Гадкий старик, у которого все отсохло, шаман кривой и сопливый — и Ханидо! Дура. Ты дура… Хотя нет: я не могла выбирать, а ты можешь. Ты вольная — можешь уехать. Но ты для меня, для меня стань счастливой! Ну, прошу тебя, одевайся. — Она обхватила ноги подруги и затряслась в почти беззвучном рыдании, — Ты только увидишь его — и полюбишь. Посмотри, какой он красивый и молодой. — Пайпэткэ жадно глядела снизу в ее глаза.

Но Халерха спокойно ответила:

— Он не пришел ко мне. Занимается большими делами — и пусть. Не хочу я, чтоб меня толкали к нему. Отпусти меня! А если вы что-нибудь сделаете, я обману всех вас… Вон сколько ребят мимо моего тордоха на озеро ездят…

Пайпэткэ стояла на коленях, опустив голову и плечи.

— Ладно, — сказала она безнадежно. — Как хочешь. Не видишь своего счастья.

— Не вижу, — согласилась Халерха. — И ты не видишь. Не обижайся: не одинаково мы понимаем счастье. А самое большое счастье, которое люди могли бы сделать, — это никому ничего не навязывать! Почему вы этого не понимаете? Оставьте меня! Какое счастье, если у меня умер отец!

И Пайпэткэ остыла.

— Пойдем просто так, — предложила она. — Все там… А? На глаза лезть не будем.

— В чем мне идти? — вдруг, вопреки своей твердости, сказала Халерха. — Шуба какая…

— А… а Куриль тебе не подарил? — удивилась Пайпэткэ.

— Конечно, нет.

— Тогда иди в старой. Пусть это глаза колет всем. И ему.

— Костер надо снегом присыпать.

И они пошли. Обе в сильно заношенных шубках, но обе такие красивые, такие похожие, что не здешние люди могли подумать, что это знатные, самоуверенные мать и дочь из-за высшей скромности не захотели выделяться в толпе.

Из жилищ продолжали выходить люди. Но это были теперь старики и старухи, которых поддерживали женщины, калеки, которых вели под руки, слепые, высоко поднимавшие ноги и боявшиеся потерять детишек-поводырей; двое безногих, отморозивших ноги, мужчин, тяжело дыша, ползли по снегу без всякой помощи.

Несколько якутов бежало назад, чтобы поскорей надавать пинков собакам, которые подняли невообразимый вой, словно предчувствуя беду.

А у дороги, на выезде в тундру, творилось что-то немыслимое. Смешно и страшно было смотреть на толкучку людей, давивших друг друга на совершенно открытом месте. Как будто на бескрайней пустой равнине существовал какой-то невидимый круг, в котором обязательно должны находиться все и не попавшие в который будто рисковали жизнью. День ушел за середину, вчерашний ветер почти совсем стих; светило солнце, было морозно. Борясь за место возле дороги, толпа горячо дышала, и ветерок относил чуть в сторону белый трепетный пар.

Властвовал здесь Пурама. В сущности, дел у него было немного — разъединить толпу пополам, чтобы дорога осталась свободной. Сперва он хотел вытянуть эти две половины как можно подальше, чтобы священник Синявин дольше ехал через народ и чтобы всем было видно его. Но толпа жила своей жизнью.

Разнаряженные богачи стали впереди всех и лишь усмехались, когда Пурама просил их пройти вперед, — им не хотелось издалека возвращаться назад, вслед за попом. Ну, а простой люд все прибывал и прибывал и не умещался между белым тордохом Куриля и знатью. Пурама с помощниками-парнями рассекали толпу, но толпа за их спинами тут же смыкалась. Все хотели быть поближе к дороге.

Постаревший охотник к знати больше не подходил, потому что уловил ухом одну как будто уместную и веселую шутку, но которая в самом деле была оскорбительной: мол, распоряжаться толпой — это вовсе не то, что распоряжаться стадом оленей. Курилю такую шутку никто бы не бросил. И Пурама толкался в гуще простых людей. Духом он, однако, не падал: он знал новость, которую еще знал только один человек, привезший ее и быстро уехавший отсыпаться, — Кымыыргин. Если было бы можно, старик здорово пустил бы ее в оборот, стегнув, как вожжами, всех богачей по самодовольным лицам. Но он молчал и лишь напряженно искал глазами одного парня или его мать, которым он должен был рассказать эту новость.

Пураме нужна была Пайпэткэ, и он увидел ее издалека. Бросив дело, к которому, впрочем, никто его не принуждал, он перехватил ее вместе с Халерхой на пустыре, возле памятника из оленьих рогов.

— Где твой сын? — налетел он на нее, как сокол на мышь. — Где Сайрэ? Я все глаза проглядел!

— А зачем он тебе, Пурама? — не особенно встревожилась Пайпэткэ, зная, что время сейчас хлопотное, и предполагая, что парня нужно куда-то послать.

— Его надо одеть в новую шубу. Его поп в острог, на обучение забирает. Вместе с Ханидо он поедет.

— Ладно тебе шутить. Уж ты-то не считай меня дурочкой. Он тут, в толпе, раньше всех убежал.

Но у Пурамы шапка была на макушке, узкое лицо его не обещало легкой улыбки.

— Мне шутить и смеяться некогда! Вон сколько дел у меня! — кивнул он на толпу. — Говорю: едет он в Среднеколымск. Кымыыргин сам от Синявина и Куриля слышал. Они стукнули по рукам, как купцы. Значит, все.

Пайпэткэ бледнела, все сильней и сильней прикусывая нижнюю губу.

— Ай! — крикнула она, отыскивая рукой опору.

Халерха подхватила ее.

— Да некогда мне истерику слушать! — почти закричал Пурама и этим образумил ее. — Найди его. Беги в мой тордох. Там, в верхнем мешке у полога, есть шуба — немного приношенная, но хорошая. Одень его — и сюда. Пусть будет у меня на глазах.

Даже в далеком детстве Пайпэткэ так не бегала, как сейчас. И только сумасшедшей она прыгала так, как прыгала позади толпы, высматривая своего сына.

Перестав наблюдать за ней, Пурама сказал Халерхе:

— А ты не слушай ее. Свой ум имей. Но сегодня весь вечер никуда не ходи. Поняла?

— Поняла, дядя.

Только вечером Пайпэткэ узнала, что волосы у нее поседели. От счастья люди тоже седеют.

А Халерха попала в самый водоворот. Не успела она приблизиться к шумящей толпе, как возле нее объявились парни, девушки, потом еще парни — хорошо знакомые, плохо знакомые и совсем неизвестные. Она так растерялась, что совершенно не могла управлять собой. Она лишь видела угодливые и горделивые лица красивых, стройных, разодетых парней да чувствовала, что помимо желания продвигается через толпу все дальше и дальше.

И она оказалась там — рядом со знатью.

Небольшой караван люди увидели издалека. Увидели сначала кибитку — очень высокую и широкую, и стоило кому-то сказать, что движется божий дом, как по толпе загуляла эта нелепая весть. Но весть была не совсем нелепой.

Над кибиткой вдруг что-то ярко сверкнуло, и не белым огнем, а золотым. Толпа ахнула от удивления и начала тесниться, предчувствуя чудо и боясь этого чуда. А когда стоящие впереди различили оленей, толпа зашевелилась и потекла. Люди бросились вправо и влево, выравниваясь по богачам.

Первой упряжкой правил Куриль. Но все глядели на бородатого человека, который стоял на коленях сзади него. За ними ехал Чайгуургин и второй человек, тоже возвышавшийся сзади. Потом шла упряжка с одним ездоком, наконец — кибитка с большим медным крестом наверху.