Шагах в ста караван остановился. Все ехавшие поднялись с нарт, собрались в кучку возле кибитки, что-то еще помедлили и потом важно двинулись на толпу.

Все, что происходило сейчас, было настолько удивительным, что народ растерялся. Все думали, что поп проедет через толпу и скроется в тордохе у Куриля. А тут оказалось, что все движутся прямо в толпу, и пешком!

Первым медленно шагал не сам поп, а его помощник. И хотя дьячок нес на груди икону в сверкающем ободе, никто понять не мог, почему главный священник идет сзади него. Это было тем более удивительно, что с иконы глядела женщина, а не Христос. На голове дьячка была шапка с высоким верхом, жидкие волосенки свисали вдоль щек, редкая борода пряталась под иконой, голубые глаза терялись в глубоких ямках. Был дьячок худым, угрюмым и как будто больным. Зато совсем по-другому выглядел поп. Толстый, в медвежьей шубе, он светился здоровьем и, казалось, совсем не устал. На его голове сидела круглая шапка-боярка, сшитая из дорогого, не здешнего меха; из-под шапки на плечи спускались волнистые волосы; на животе — ниже густой, огромной, просто чудовищной бороды — висел большой узорчатый крест, сияющий золотом. Однако главное было не это. Левой рукой поп нес дымящий сизым дымом очаг, держа его за золотые цепочки. Он нес его как-то неосторожно и, страшнее того, вдруг начал встряхивать его и раскачивать, будто собираясь со всего маха кинуть в толпу, а может, и в стойбище… За священником шли двое: справа — Куриль в белой богатой дохе и без шапки, слева — Чайгуургин, тоже без шапки. Последним шагал Косчэ-Ханидо, держа под мышкой две толстые книги, а в опущенной руке шапки — свою и Куриля.

Толпа стояла как завороженная.

И вдруг шагах в десяти от людей дьячок упал на колени, приподняв икону и спрятав за нее голову. И словно два невидимых существа быстро потянули ремень под ногами толпы, сбивая каждого с ног.

Тундра была на коленях, тундра кланялась новому богу.

— Господи Иисусе Христе, владыка небесный, да исполнилась воля твоя, да прими под десницу свою разноплеменных детей и рабов своих, жаждущих и любящих тебя… во веки веков!.. — Голос посланца бога был густым, как осенняя тьма, и сильным, как рев медведя.

Смысла чужих слов, произнесенных то скороговоркой, то нараспев, понять, конечно, никто не смог — и от этого страшный, неслыханный голос казался таинственным, неземным. Люди отчаянно кланялись и крестились. Чувство страха перед неведомым было в самой крови северян, и вдруг короткая, оборвавшаяся молитва напрягла всех до предела. Может, сейчас с неба послышится другой, еще более грозный голос? Нет, ответного голоса не раздалось — и люди удивлялись: зачем же так грозно разговаривать с богом?

Убедившись, что люди не встанут со снега, пока не будет знака, поп подошел к дьячку, велел подняться с колен и сразу заговорил. Теперь его голос был ласковым и земным, да и заговорил-то поп по-юкагирски!

Уже первые два слова всех подняли на ноги.

— Дети мои! На вашей земле, в вашей тундре, в ваших жилищах, в ваших семьях и в ваших душах наступил новый день…

— Сла-аб бо-ог! — раскатисто и протяжно, не дав попу передохнуть, прокричала толпа.

Синявин быстро моргал. Он не ожидал, что его перебьют, он не ожидал, что люди так хорошо подготовлены. Однако что эти люди кричат?! Дьячок, стоявший рядом, повернул к нему голову и открыл рот. Оба они отчетливо слышали: "Слаб бог". Синявин глянул на Куриля, но тот был непроницаем — он смотрел поверх толпы, куда-то за озеро, и думал бог весть о чем. Сан обязывал здешнего властелина духа быть мудрым. Учить или переучивать толпу, тем более возмущаться ее поведением, он не мог. К тому же — в отличие от исправника — Синявин не только не испытывал отвращения к северянам, но и глубоко жалел их. Три здешних языка знал он. И все это, вместе взятое, помогло ему понять, что никакого подвоха тут нет, что люди искренне прославляют Христа. Он прикрыл глаза, давая понять дьячку, что ничего особенного не случилось.

— Православная вера — всемогущая вера, — опять заговорил Синявин, но теперь по-чукотски.

Толпа вскрикнула от удивления. Люди медленно, но уверенно двинулись ближе к попу, охватывая приезжих со всех сторон. Лица их ожили, повеселели.

Поднялся одобрительный шум. Поп замолчал, ожидая, пока прекратится движение.

Опомнившись, Куриль стал махать руками, останавливая толпу. Когда воцарился порядок, поп продолжал:

— Новая эра сильно изменит всю вашу жизнь. Вы больше не будете жить в сплошном черном страхе. Вы будете бояться одного светлого бога, который наказывает только за грехи. Поэтому в промыслах ваших будет больше удачи. У очагов будет больше радости.

— Ла-ай, бог! — закричала толпа.

Дьячок опять вздрогнул и обернулся к Синявину. Он был бледен, как снег.

Но Синявин видел до уморы невинные лица, сопливые носы, искрящиеся надеждой и восхищением глаза — и сердито махнул рукой, приказывая дьячку успокоиться.

И еще несколько раз народ прокричал "Слаб бог!" и "Лай, бог!" в ответ на речи Синявина.

Куриль стоял в особенном напряжении. Он не только учился у попа разговору с народом, но еще и хотел понять, можно ли надеяться на Синявина, на его поддержку и на его защиту. Он знал, что Синявин не желает зла людям Севера, знал, что у него с исправником нет настоящей дружбы, что говорить он может только угодные царю и церкви слова, — и все-таки рассчитывал приметить никому не приметное. Перед Синявиным столько людей, все идет так живо, согласно и складно, но воспринять это можно по-разному. Можно обрадоваться и понять, можно перепугаться и замахать руками, открещиваясь. Куриль следил за словами попа, за его лицом, за его движениями. Однако слова Синявина были неожиданно сбивчивыми, неуверенными, мелкими. Да вот он уже и замолчал. Так быстро!.. Уходит…

Синявин, подняв крест на уровень глаз, будто пряча лицо, и со звоном встряхивая очаг, двинулся прямо в толпу.

"Что у него на уме и на сердце, что он понял, что скажет?" — переживал Куриль, шагая вслед за Синявиным. Его и Чайгуургина окружили знатные люди. У Куриля сильно замерзла лысина, он надел шапку — и тогда все богачи тоже надели.

А простой люд опять начал падать перед священником. При этом юкагиры вскликивали:

— О хойтэгэ!

— О хэвкинчэ! — говорили ламуты.

— Айыы тагара! [111] — привычно падали на колени якуты.

А чукчи лишь поражались всему, что видели, и не знали, какие слова сказать великому келе, которому они, однако, не очень хотели верить.

— Гоччемей! Какомэй! — повторяли они — и все-таки падали на колени.

От удивительного очага, которым махал священник, шел вовсе не дым, а видимый запах. Для северянина запах дыма многое значит и говорит о многом.

Сладкий же запах от священного очага хватал за душу, переносил в какой-то иной, не здешний мир…

Шагая среди богачей, Косчэ-Ханидо мало что видел. Мелькали руки молящихся, до блеска вытертые колени штанов, не то потерянные, не то брошенные на снег рукавицы; изредка он перехватывал взгляды, полные растерянности, удивления, беспомощности. И вдруг его словно обожгло кипятком. Халерха! Да, Халерха… Она промелькнула и скрылась, но он видел ее. Она в плохонькой дошке, края рукавов блестят, лицо бледное-бледное, глаза — как у ребенка перед страшной озерной волной, припухшие губы как будто вздрагивают — может, шепчут молитву. Она скрылась из вида, когда уперлась лбом в истоптанный снег. В одной ступне от ее головы промелькнули ноги шагающих богачей, и на спину ей полетел грязный снег. Как же так получилось, что он, Косчэ-Ханидо, друг ее детства, шагает в тесной толпе самых богатых людей, рядом с Петрдэ и самим Тинальгином, а она, круглая сирота, осталась там, в толпе бедняков и калек? У него защемило сердце. Куда понесла его жизнь? Зачем? Как он мог согласиться на это?

Продолжая шагать, Косчэ-Ханидо вдруг до отчаяния возненавидел всех и каждого в отдельности, кто важно шел впереди, по бокам, сзади. "Вот все они вместе, — жестоко рассуждал он. — Они говорят разные слова, ругаются, что-то доказывают, враждуют, но вот все они вместе, и с ними — поп, крест, новая, никому не понятная вера. Сила у них, вся сила у них. Куда от нее денешься, что против нее сделаешь?! И я среди них. Почему я среди них? В грехах — вот почему. Честного не примут к себе!"