— Встаньте, дети мои, — сказал он по-юкагирски. — Встаньте, дети мои, — повторил он по-чукотски.

Мужики приподняли головы и, упираясь руками в снег, замерли, с величайшим удивлением разглядывая попа, знающего столько языков.

— Афанасий Ильич, прикажи им подняться, — сказал Синявин, чувствуя, что здешний властелин перестарался. — Спасибо вам, люди, спасибо за радение и труды. Я не забуду вас.

Инородцу не надо великим быть, надо знать хоть несколько местных слов — и произойдет чудо. Поп был своим. Мужики окружили его, смело разглядывали необыкновенную бороду, голубые глаза, белые руки, рубахи, пуговицы на них, курчавые волосы под бородой, на груди. И было начался разговор, но Чайгуургин быстро прервал его.

— Отец Ляунит должен одеться, — сказал он по-чукотски. — Мы должны беречь отца Ляунита.

А Куриль вышел вперед и стал распоряжаться.

Он приказал разломать нарту и запалить костер, двум мужикам велел ехать и завернуть всех тех, кто еще искал караван, а остальным мчаться в Улуро, в стойбище — к Пураме.

Вышел одетый дьячок, а Синявин скрылся в кибитке. Богачи метнулись к дьячку, вспомнив, что не оказали ему почестей и внимания. Но тихий дьячок все понимал: он обнял. Куриля и Чайгуургина, которые рассыпались перед ним мелким бисером.

Поп, одетый в медвежью шубу, высунулся из кибитки и замер. Он с удивлением глядел на широкоплечего невысокого парня, который невероятно легко ломал ручищами нарту. Он прищурился и подумал: "Ого, какими богатырями окружил себя мудрый Афоня! Шутки шутить не собирается…"

— На дорогу выпьем, пожалуй, — сказал он, показывая нераспечатанную бутылку.

Больше всех костер и водка были нужны Кымыыргину. Он спал под открытым небом, спрятав лицо в согнутые руки. Сейчас он одиноко сидел на своей нарте и дрожал всем телом, как родившийся на снег мокрый теленок, — от холода и сознания своей огромной вины. Поп Синявин заметил это и стал что-то искать возле кибитки. Он разгреб ногой снег — и все увидели мерзлые куски русских пышек и несколько граненых стаканов.

— Старик, надо выпить, — сказал по-чукотски Синявин Кымыыргину. — Почему ничем не накрылся, как не замерз?

— Отец Ляунит, проводник — мой, — вмешался Чайгуургин. — Не выпьет, пока не разрешу. А я не знаю, что с вами случилось, сколько дней вы блуждаете и почему попали в беду.

— Никакой вины его нет! — ответил Синявин. — Мы в дороге три дня, а блуждаем недавно. Я попросил его показать тундру, а потом потеряли дорогу.

— Чтобы он не терял голову, я свяжу его и отправлю к исправнику, — грозно сказал Куриль.

— Ну, Афанасий Ильич, зачем ты так круто? Я же сказал: вины его нет. Мы хорошо разговаривали — у него трудная жизнь… кажется, неудачная. Я поил его сам. Не нужно больше об этом. Душами людей, Афанасий Ильич, занимаемся мало. А любой человек — это душа. Вот беды откуда идут.

Чайгуургин поджал хвост. Он-то знал, что на душе у Кымыыргина. Обиделся к старости: не удалось разбогатеть. Но кто ж виноват, что на состязаниях выигрывает хозяин гонщика, а не гонщик. Других правил нет снегов уже тридцать… Но Чайгуургин успокоился: пронесло.

Кымыыргин молча выпил, обтер губы, ушел к оленям.

Загорелся костер. Появилась еда — мороженый чир, оленина, юкола и еще водка. Куриль не ездил пустым. И Чайгуургин тоже не ездил. Поп принес пирогов, пышек и сала. Дьячок вычистил снегом стаканы. Нарту поставил возле костра. Сели на снег, рядом с нартой-столом.

— Пусть в тундре начнется новая жизнь. С богом! — сказал Синявин и потянул полный стакан.

— С богом! — ответили остальные.

Ночь езды — это тяжелое дело. А стакан водки на голодный желудок — это дело веселое. Куриль и Чайгуургин не успели прожевать мясо, как захмелели. И на глазах подобрели. Куриль подозвал всех троих — Косчэ-Ханидо, каюра и Кымыыргина, которые осматривали кибитку перед дорогой.

— Откуда, ке? — спросил он каюра.

— Из Среднего. Там живу.

— Вот где ошибка. Надо было нашего брать, который знает здешнюю тундру.

— Я каюров не нанимаю, — ответил Синявин. — Пантелей Пантелеичу лучше известно, кого посылать. Человек этот надежный.

"Га! — удивился Куриль. — Исправник наушника приставил к попу. К другу. Вот это дела".

— Да, — сказал он вслух, — в тундре верный человек лучше знающего.

— Он очень надежный, — повторил Синявин. — Зря волновались.

Закусив, сразу двинулись в путь. Куриль не захотел сесть в кибитку и предложил Синявину ехать на нарте. Он сказал:

— Дом на полозьях, может, и хорошо. Однако наша езда совсем другая. Для памяти надо попробовать, отец Леонид.

В действительности он не хотел разговаривать при каюре, а узнать новости ему нужно было как можно скорей. Синявин, однако, уже ездил на нарте — с Кымыыргииом. Но он все понял и ответил:

— Что ж, посмотрим, как правит голова юкагиров.

И поп сел на нарту, обхватил Куриля сзади.

Караван тронулся в путь.

Они совсем немного отделились от Чайгуургина и от кибитки — и Синявин сразу заговорил:

— Важное дело меня потянуло сюда. Не крещение.

— Это я понял сразу, — ответил Куриль.

— Ты мудрый человек. Но ты не все знаешь, и потому поскользнуться можешь… беду накликать.

— Я? Накликать беду? — удивился Куриль. — А я ничего не собираюсь делать. Ты окрестишь тундру, я церковь построю. И все. Это смысл моей жизни. А что же еще?

Знал он, что Синявин ждет от него откровения, полной доверчивости.

Однако кто же с такой быстротой доверяется! Тем более в большой игре.

Но Синявин, немного подумав, сказал:

— Ничего. Познакомимся ближе — разговоримся. Свою особую власть хочешь в тундре установить?

Это было ужасно.

— Как — особую? — повернул Куриль голову. — Ты страшные слова говоришь. Я это не заслужил.

— Ты слишком стараешься. Больно широко размахнулся. Это насторожило. Надо было потише.

— Не понимаю. Наверно, стар стал.

— Понимаешь.

— Нет. На рождество-то? Пантелей Пантелеич и ты благословили меня? Я делаю — и виноват? Мне царь медаль прислал — как я могу плохо стараться?

— Ты слишком многое скрываешь, — продолжал поп свое, не приняв во внимание как будто убедительного ответа. — И многое покрываешь. А это разве не насторожит?

— Что я скрываю? Кого покрываю?

— Ну как же? Шаман плевал на Христа при людях? Он же смуту хотел устроить! Ты не донес.

— А еще?

— И еще скажу. Твоего умного парня — Константина-то ошаманили? Ошаманили. А ты не приехал. И сейчас молчишь. Простил шаману, чтобы чукчи за тебя были?

— Так-так… А еще?

— Друг твой — чукча, молодой чукотский богач, со ссыльными встречался!

— Так. Ладно. — Куриль стегнул оленей. — Много новостей для меня. А я думал, попы божьими делами занимаются.

— Попы тоже люди. Попы разные. Я волей бога при исправнике оказался, на отшибе, на Колыме, а тут особая жизнь. Никуда не денешься от мирских дел.

Осведомленность русских потрясла Куриля. Мысли его метались, как стая чаек, попавших в тордох с запутанным онидигилом. У русских были подкупленные люди, а он, северянин, доверчивый, как ребенок, даже подумать об этом не мог.

Русские опередили его. Обо всем, решительно обо всем догадались. А раз догадались, то и знают, что делать. Это ужасно… Но как поведет себя поп?

От него очень многое будет зависеть. Пока Синявин вроде бы хочет понять и помочь. Надо его одарить с головы до ног. Что ему дать? Песцов? А сколько?

Но, может, шкурки дарить оскорбительно для него: от живой твари, воняют, да что шкурки — для носки много ли надо, а менять он не будет… Серебро дать? Или золото? Серебро есть у Куриля, а золота очень мало. "У Потопчи выменять? У него золота много. Но он же ограбит…" И вдруг совсем обессилел Куриль: золота мало, а много вещей нельзя подарить — каюр расскажет исправнику, и Синявину веры не будет. Можно бы и каюру дать. Но тогда надо дать и дьячку.

Только все это тоже станет известно исправнику, раз у него в стойбище есть свои люди.