— А как он велит? А-а, понимаю… Ты должна отвергнуть меня, и чтобы люди об этом знали? Ну, что ж, я согласен. Мне все стараются побольней сделать.

Между ними был всего один шаг. И была между ними пропасть. Оба они чувствовали и то и другое. И оба только сейчас начали глядеть друг на друга то со смелостью друзей детства, то со страхом созревших людей, знающих, что может между ними случиться, то с любопытством сверстников, ищущих перемены один у другого.

А сердца-то у обоих стучали! И сильно стучали.

Косчэ-Ханидо вдруг увидел вокруг Халерхи много трепещущих огоньков, блеск серебряных и медных подсвечников, а позади всего этого — богатые, высокие пологи. Ее лицо было таким белым, таким нежным, чистым и аккуратным, что от него как будто исходил еле заметный свет, — и Косчэ-Ханидо поневоле вспомнил другое, не такое скуластое неживое лицо матери бога Христа, вокруг которого тоже был свет… И тут, забыв обо всем, он оглядел Халерху со смелостью мужчины, который должен поверить своим глазам. Косой пробор на голове и за спиной две толстые косы — значит, распушив волосы, она сваливает их набок, наклоняет голову и… смеется, зная, что любой человек от изумления вытаращит на нее глаза. Да нет, она теперь не умеет, наверно, смеяться. А если б умела? Ведь можно же вернуть ей радость! Только ни один красавец ламут, ни один муж-богач быстро не заставит ее радоваться. Брови у нее четкие, без пушка, нос прямой, по щекам не расползся, рот маленький, губы припухшие… Косчэ-Ханидо еще мальчишкой слышал от ребят, что русские прижимаются друг к другу губами, если хотят пожениться. Он смеялся над таким странным и, наверно, нехорошим обычаем. Сейчас он вспомнил обо всем этом лишь после того, как невольно ощутил дрожь во всем теле — никогда не испытанную, слишком приятную дрожь: ведь эти припухшие губы могут коснуться его щеки или лба… А грудь Халерхи опускалась и поднималась, и он, не успев погасить одну дрожь, уже чувствовал другую, более сильную… И совсем его смутила неожиданная перемена глаз Халерхи: ведь она встретила его неприятным, каким-то не юкагирским, чересчур смелым взглядом, а теперь глаза ее больше прятались от встречи с его глазами, и был в них диковатый испуг олененка, который боится поглаживания.

Не мог даже представить себе Косчэ-Ханидо, как сильно переживала сама Халерха эту перемену своего состояния. Она очень хотела сохранить ту же выдержку, которой вполне хватило на всех женихов и которая позволила ей с достоинством встретить суженого. И все дело-то было в его грубых больших руках да в острых бровях, которые взлетали концами на лоб. Ей было страшно представить, что эти руки обхватят ее. Она тогда пропадет, она потеряет все силы, она перестанет быть Халерхой. А эти брови, как два крыла падающей птицы, будут распахнуты над всей ее жизнью — над жизнью безвольной и не самостоятельной.

Угольки в очаге уже покрылись пеплом, а они все молчали. Косчэ-Ханидо нашел как отвлечься: он начал разглядывать верх жилья Халерхи. Ровдуга была двойной, старая оказалась внизу, и на ней было столько заплаток, что думалось уже не о самой Халерхе, а обо всей ее жизни.

Она заметила, что к нему вернулось самообладание, и сказала:

— После смерти отца я больше всего стала бояться, что моей жизнью будут распоряжаться другие. А как же так получилось, что даже тобой распоряжаются?

— Почему ты так думаешь?

— Ты сам сказал. Да и теперь — тебя начали сватать и даже не предупредили.

— Куриль? Он… как бы это сказать… В нем человечности мало. Для людей старается большие дела делать, а человека и забывает.

Халерха вздохнула.

— А бывает хуже, — продолжал Косчэ-Ханидо. — Не считается с человеком, согнуть его хочет. Мне Пурама сказал, что тебе надо говорить всю правду. Не обижайся на мои слова, но я не хотел… свататься. И Куриль отговаривал меня. А потом… ну, почуял он, что выгоднее сблизить тебя и меня, и схватил рукавицу.

— Я тебе сразу поверила, — ответила Халерха. — Со мной он так же.

Теперь вздохнул Косчэ-Ханидо.

— Но ты не думай, что Куриль всегда мной будет распоряжаться, — сказал он. — Я и пришел об этом поговорить.

— Постой. Иди, Ханидо, принеси тальника — холодно, — сказала она просто и ласково. — А я чаю согрею.

Косчэ-Ханидо не пошел, а прямо-таки сорвался с места. Ласковый голос, простота просьбы словно отсекли его жуткое прошлое, всю его жизнь в напряжении.

Оказавшись под звездами и луной, он почувствовал такую легкость в душе, что лишь опасность оказаться услышанным в соседних тордохах удержала его от нестерпимого желания засмеяться на все оледенелое озеро.

А Халерха в это время плакала. Чайник у нее был с водой, она быстро повесила его над очагом и тут же ушла за полог, прикрыла лицо ладонями и зарыдала.

Нехитрые хозяйские хлопоты позволили им прийти в себя.

Когда разгорелся костер, они сели так же, как и сидели до этого.

— Ты сказал, что дядя Пурама велел тебе говорить правду, — начала она. — Ты знаешь, мой отец умер плохо — с подозрением. Ему сказали, что ты шаманил.

Лицо Косчэ-Ханидо сразу стало холодным. Проклятие! Ну вот только что все было хорошо, ладно — и вдруг это напоминание… Сколько же раз он говорил себе — не надо ничему радоваться, ничему! Потому что в жизни все хорошее скоротечно и ненадежно, как запас пищи в голодный год.

— Не шаманил я! — сказал Косчэ-Ханидо, но сказал слишком резко. Руки его начали беспокойно оправлять костер. Своего раздражения он и не заметил бы, но на него смотрели упрямые и недоверчивые глаза Халерхи. И тогда он понял, что надо выкручиваться. — Ты же знаешь, что этим слухом Кака хотел навредить Курилю! Разве ты не понимаешь, что новая вера бьет по шаманам?

— Но он все-таки навредил, — заупрямилась Халерха. — На попа будет учиться Сайрэ, а не ты.

Косчэ-Ханидо впервые услышал такое истолкование новостей, но он не растерялся.

— Никому он не навредил — себе навредил! — сказал он, но опять сказал чересчур раздраженно.

— Да ты что это злишься? — прервала его Халерха, еще больше насторожившись.

— Народ ничего не знает, а рассуждает. — Косчэ-Ханидо поднял глаза на Халерху и смутился: в своей настороженности невеста его была так непосредственна, так глубоко озабочена и так красива, что резкий разговор мог непоправимо обидеть ее. — Я перерос, — смягчился он, — лет мне больше, чем нужно. А Сайрэ моложе. И еще ты должна знать… одну правду. Мне Куриль сказал, что я буду учиться не на попа, а на его помощника. Я к этому и готовлюсь. Тундре нужен умный человек.

— Люди все равно говорят, что бог Христос не хочет тебя в свой дом впускать, — стояла на своем Халерха.

— Ну и пусть говорят. Люди не знают, что им не поп нужен, а ученый человек с большой властью.

— Зло ученостью не побьешь, — вздохнула Халерха. — Но бога зло испугается.

— А я знаю, что зло никакого бога не боится, — сказал Косчэ-Ханидо. — Знаю. Даже бывает, что зло с хорошей верой объединяется.

— Ты опасные слова говоришь!

— А, опасные… На что я решился — там все опасно. Попы не только богу подчиняются, но и власти. Я целый день был с попом Синявиным и теперь знаю это. Тут дядя Пурама все правильно мне говорил.

— Значит, Сайрэ будет Курилю подчиняться? — быстро заморгала красивыми глазами Халерха. — Вот не думала.

— Мне он будет подчиняться, — сказал Косчэ-Ханидо. — Сегодня Куриль всем богачам — при Синявине и дьячке — сказал, что как построит церковь, так перестанет быть головой. А к этому времени и я выучусь. А чтобы не опоздать, я буду очень быстро учиться.

— Неужели Куриль уходит?

— Сказал так. Я, правда, еще не совсем верю в это. Он хитрый. Ты, Халерха, не говори никому, потому что в том мире все на тайнах держится.

— Господи, зачем же я буду тебе вредить! — быстро перекрестилась Халерха.

Она приподнялась и палкой сняла закипевший чайник.

— Подожди, я хочу слушать тебя, — сказала она, уходя за посудой. — Мне тут Куриль гостинцев принес. И сахар, и сладости мучные, и чохон, и даже какие-то сладкие ледышки в бумажках.