— На праведный путь никогда не поздно вступить…

— И заблудшая овца, которая возвращается в стадо, особенно в цене…

— Костя! — Батюшка поднял руки. — Где-то мы были неправы. Сознаю… Несправедливо поступили с вами…

— Нет, все было как надо. И теперь вы не ошиблись. Во имя неба хотите, чтобы я верой и правдой служил земле. Тому же, чему служат и кресты на самолетах!

— Костя!

— Нет, отец, вы меня выслушайте…

— Скажи лучше, где бы мне раздобыть овса для лошадей? — Под левым глазом у попа затрепетала жилка.

С тех пор ни священник, ни члены церковного совета больше не тревожили отца.

Пришла зима в Кукоару. Деревья трещали от стужи. Толковали, что война распахнула ворота русской зимы, и она показала зубы… Итальянцы возвращались с передовой с отмороженными пальцами. Немцы затыкали оголенные участки фронта венграми и румынами. Воинственный маршал Антонеску, дабы преподать итальянцам урок хорошего тона, приказал зашить карманы шинелей у румынских солдат. Румынский воин призван сражаться с противником, а не держать руки в карманах, покуда вши не отгрызут ногтей.

Жены кукоарянских чиновников и духовных лиц, во главе с попадьей, собирали шерсть, старые носки, поношенные шарфики, рукавицы, устраивали посиделки, где женщины вязали варежки для фронтовиков.

В ту зиму хлебнули лиха мужики. Те, чьи делянки были под кок-сагызом, помирали с голоду. Приходилось батрачить. Ну и кок-сагыз… Вовек его не забудут!

Наше семейство трудилось на копке картофеля у Георге Негарэ. Ну и везучий же он! Все четыре гектара земли, окруженные лесом, угодили под картошку и уродили отменно. Буковинская картошка! Каждый клубень не меньше головы Аники.

Отец вместе с Георге Негарэ изо дня в день возил картошку на железнодорожную станцию в Калараш.

— На редкость удачливый Георге Негарэ. У него и петух несется, — так говорили люди.

Они знали, что говорили. Негарэ богател с каждым днем. Ни примарь, ни шеф поста не смели им помыкать.

— После того как господин Негарэ соберет картошфель, может, пойдешь к нам на службу? — искушал примарь отца.

— А детей кормить кок-сагызом?

— Заработок у нас лучше, чем у Негарэ. Мы даем время на размышление. Подбери, что тебе по душе. Хочешь торговать пшеницей — пожалуйста! Банк выдаст ссуду. Камера агриколэ[15] — тоже. Хочешь собирать коноплю, шерсть, сою, — изволь…

Мать засомневалась: что лучше — стоять у плуга или попытать счастья в торговле? Никак не могла решить. И в торговле свой соблазн. Недаром мать похожа на бабушку. Но с другой стороны, она боялась оторвать отца от дома. Плохо, когда хозяйка на пороге, а хозяин в дороге. И еще мать понимала своим бабьим умом: ничто не портит человека так сильно, как деньги, заработанные легко.

3

Дед был нарасхват.

Камера агриколэ выписывала из Германии всевозможные веялки и триеры триеры у нас называли цилиндрами. Но никакая техника не могла выловить весь плевел и куколь из пшеницы. Выручало только дедушкино решето.

— Охота вам, беш-майоры, батрачить у Негарэ? Лучше бы переняли мое ремесло.

Старел дедушка. В молодости мог пропустить через решето десять тонн зерна подряд, теперь едва справлялся с тремя. По вечерам не мог разогнуть спину. Но при всем этом кукоарские скупщики хлеба и торговцы из других сел приезжали за дедом, словно за доктором. Его увозили на подводе, сулили отборные яства. Не говоря о том, что стопка водки и хвост селедки у любого скупщика всегда под рукой. Без этого старик о работе и слушать не хотел.

— У меня щенки не подыхают с голоду, а вам жалко глотка водки да ржавой селедки! Тогда сами очищайте свою пшеницу, коровьи образины!

Потребности старика устраивали всех — у чужих он не признавал никакой пищи, кроме «фабричной»: хлеб, маслины, хвост селедки!

Работал он и на морозе.

От холода перехватывало дыхание. Ветер и тот словно оцепенел. Морозный воздух дрожал, переливался, словно марево в летний зной. От стужи всю ночь трещали деревья. Когда мать открывала оконце на печи, чтобы проветрить комнату, в первый миг ни тепло не могло вырваться наружу, ни свежесть пробиться в дом. Лишь потом врывался холод. Когда я выходил на улицу, от мороза на глазах выступали слезы, словно хлебнул неразведенного спирта.

— Рассердил немец русского. А москаль как обозлится, беш-майор, он такой… Я еще был щенком, когда русские перешли Дунай. Четыре тысячи телег с волами, груженных провиантом! По льду, как по мосту! Русскому устроишь кровопускание, он потом цацкаться не станет. Так и знай, батюшка!

Я, развесив уши, слушал разговор деда с попом.

— Неблагодарность — страшный грех. Когда еще людям жилось так хорошо? Вот вы, дед Тоадер, пожилой человек, — помните время, чтоб цены на пшеницу были высокие, как теперь?

— Да-а, батюшка, а на что они, деньги? Нет хуже, чем когда ты, как монета, переходишь из рук в руки… Монета — глаз дьявола, уподобишься ей — протянешь ноги. А что немец делает? Обмолачивает нашу пшеницу, печет караваи, а нам посылает пачки денег, чтобы мы, прости господи, подтирались… Купил я недавно бабе юбку… решил порадовать на старости лет. А тут дождь…

— Эрзац не выносит дождя…

— Так на кой леший мне деньги? Отдаю их мануфактурщику, а потом прошумел дождь — и гуляй с голым задом.

— Верно говоришь, дед Тоадер. Но ничего не поделаешь, война.

— Поделаешь! Не надо продавать пшеницу немцам.

— Придут и даром заберут.

— Все равно даром получается.

— Ты, дед, не разбрасывайся словами…

— Ничего, батюшка, пусть чины опасаются. А мое дело решено. Из меня теперь ни праведника, ни злодея… Боюсь я их! Одной ногой в могиле, да еще не говорить то, что думаю? Они меня обобрали, баба моя опозорилась, а я — молчи. С голой задницей шла всю дорогу из города. И мне еще молчать? Терпеть?!

— Потише, дед Тоадер, накличешь беду.

— Прости, батюшка… Нет моего терпенья. Стыдно за всех нас. И особливо за вас!..

— Немцы тоже поджали хвост.

— Что, не сладко им?

— Погнали их… Из-под Москвы…

— Похоже, батюшка, просыпается москаль. И нравится мне, что ты, хоть и драпанул за Прут, все же не забыл, что русский…

— Тише, Тоадер, как бы матушка не услышала.

— Не бойся, батя, никто не услышит — могила.

Дедушка взглянул на меня и сделал выразительный жест: так откручивают голову курице, чтобы не кудахтала. Я понял без слов: много слушай, да мало помни!

— Есть все-таки прок и от этой проволоки! — усмехнулся дед, кивнув на радиоантенну. — Прости, батюшка, не думал дожить до этого времени. В молодости мы с твоим отцом вместе за девушками ухаживали. Тогда разница между попом и мирянином была не такая, беш-майор! Я твоему отцу, Федору, много услуг оказывал, да будет земля ему пухом. Человек он был не хуже меня. Любил вино, и попадья не раз отнимала у него ключи от погреба, чисто моя баба. То-то были времена! Ведрами пили вино. Пили, разливали, а еще оставалось. Стояли полные бочки прямо на винограднике. Сегодня ты пройдешь мимо моей бочки — пей на здоровье, сколько душе угодно. Завтра я мимо твоей, отведаю глоток, другой. И корчмы были — не теперешние. Уплатишь, сколько надо, и пей, сколько выпьешь, никто не отмеривает. Теперь старуха запирает на замок погреб, а мне что делать — хоть прыгай с досады, ей дела нет, коровья образина!..

По дедушкиным словам выходило, что некогда рай помещался на земле, и было это в годы его молодости. Но сдается мне, что не из-за чудодейственного вина край наш казался ему землей обетованной. Попросту так уж человек устроен: у каждого своя молодость, когда он ничем не болеет и любая еда на пользу, когда он не считает оставшиеся дни, живет вольготно, без оглядки. Ведь и в дедушкином раю случались засушливые годы, и мужики вспахивали и засевали проселочные дороги, чтоб хоть к будущему году наскрести семена. И в том же раю солнце тонуло в тучах саранчи. Стар и млад поднимались на битву: жгли костры, копали канавы на ее пути. Но зеленые тучи наплывали, затмевая солнце. Скот подыхал с голоду. Умирали люди. Бурьяна — и то не увидишь, все будто выгорело. Высохли леса. Только рыбам посчастливилось: они одни и выжили.