— Будя стращать-то, — растерянно заулыбался Санька. — Разве такими речами шутят!

— А я и не собираюсь шутить, — строго выговорил Бахметьев. — Акты задержания шкоута «Астрахань» у персидских берегов есть. И документы есть— кому сколько нефти продал Михайла. Жалко вот только полковника Басаргина да астраханского губернатора… Они жаловали вашего Михайлу, на все его проделки сквозь пальцы глядели. Но тут, как говорится, думать много нечего. Раз ты, Александр Тимофеич, решил судиться — получай по заслугам сам, а полковник с генералом как-нибудь оправдаются.

Габи, всё это время внимательно слушавшая Бахметьева, сначала улыбалась, кивала и поддакивала ему, но потом и она испугалась: «Не приведи боже: начнётся суд — опять останешься в чём мать родила». Поднявшись, она прошествовала по ковру и встала за спиной у Бахметьева.

— Душенька, — попросила Габи, — надеюсь, до мирового дело не дойдёт?

— А ты, фрейлейн, спроси у него, — сказал комендант, — У меня никаких неясностей в этом дельце нет. Может быть, господин Герасимов решил припугнуть, пощекотать, так сказать, нервы кое-кому — тогда иное дело. А если всё это всерьёз, то извините: я его в два счёта сделаю нищим.

Санька от страха позеленел. О запретах сбыта челекенской нефти он действительно ничегошеньки не знал и никак не предполагал, что Михайла давно у этих господ на крючке сидит. Надо было побыстрее выкручиваться из этого неприятного положения, и он устало улыбнулся и сказал хриплым голосом, словно его вдруг ветром просквозило:

— Строги вы, однако, господа хорошие. Приехал к вам вроде бы погостить, а вы меня к суду тянете!

— Мы? — удивился полковник.

— Ах, душенька, — залилась весёлым смехом Габи. — Давно бы, Александр Тимофеич, взяли шемахинские шелка и шали — и разговоров бы никаких не было.

— Ну, если они вам не нужны, то, пожалуй, я возьму…

— Бабуля! — крикнула Габи. — Пошли за Риза-ханом.

— Сейчас, Габичка, сейчас, золотце! — донеслось снизу, но Габи уже не слышала служанку. Безо всякого стеснения она обвила шею полковника и прильнула к нему:

— Душенька, только вы один мой опекун и мой заступник…

Вечером вдоль набережной зажглись фонари, засветились окна в городе. Из морского клуба доносились звуки духового оркестра: музыканты играли вальс. Подгулявшие татары покрикивали друг на друга в духане. Потом донеслась мелодия из русской ресторации, напоминая, что ночь вступает в свои права.

Купец Герасимов с несколькими музурами прохаживался по набережной, не отходя далеко от шкоута. По договорённости, с минуты на минуту должен был подъехать Риза-хан с товарами, и Санька ждал его с нетерпением. Наконец-то со стороны Апшерона прямо к шкоуту подкатили фаэтоны: один, другой, третий…

— Давай, братва, принимай, — сказал музурам Санька и поспешил к Риза-хану, который вылез из коляски.

Музуры, не мешкая ни минуты, понесли по дощатому причалу и дальше по палубе, в трюмы тюки с отрезами шелка и шалями. Оба купца тоже поднялись на корабль и скрылись в каюте.

— Ну, где твои жаворонки? — спросил Риза-хан. — Если они красивы и невинны, я возьму их.

— Сейчас, сейчас… Постой. — Герасимов явно волновался: никогда ему ещё не приходилось торговать живым товаром, хотя и слышал он, что иные купцы не брезгуют ничем. — Степан! — окликнул он боцмана, приоткрыв дверь. И когда тот подбежал, велел ему: — Ты вот что: эту самую персиянку… Лейлу… отправь в трюм — пусть укладывает тюки. Как отведёшь, приди сюда.

Боцман быстро удалился и минут через пять явился вновь, доложив, что приказ купца выполнен.

— А теперь, Степан, — попросил Герасимов, — приведи-ка сюда её дочек.

— Слушаюсь, ваше степенство…

Две девчурки в кетени, большеглазые и хрупкие, словно косули, робко переступили порог каюты.

— Аферин! — проговорил, покачивая головой, Риза-хан. — Аферин… Сколько хочешь взять за них?

— Да уж не меньше половины стоимости твоего шелка!

— Ты с ума сошёл, кунак, — обиделся Риза-хан. — Сбрось ещё половину.

— Не рядись, а то передумаю. Привезу в Астрахань, там мигом найдётся покупатель.

Девочки со страхом смотрели на купцов и ничего не понимали. Риза-хан приподнял одну под мышки и, опять поставив на пол, сказал:

— Ладно, беру… Скажи, чтобы пришли мои люди…

На палубе все ещё топтались музуры, подавая в трюм Кеймиру и его сыну тюки. Пальван, несколько ободрённый, что к нему пустили на свидание жену, покрикивал лихо:

— Давай, давай, быстрей! Чтоб он сдох, ваш купец! Проклятье его отцу и матери!

— Сдохнет, — иронически соглашался кто-то. — Все передохнут, как мухи.

Другой музур посоветовал:

— Ты бы, пальван, не оскорблял его. Он отходчив. Глядишь и простит тебе.

— Нечего мне прощать, — зло отозвался Кеймир. — Не убивал я его брата!

— Может и так, — сказал кто-то. — Да только доказательств не хватает!

— Вах, люди! — вздохнул Кеймир. — Когда окажетесь на моём месте, тогда поймёте, как вы жестоки!

С тюками провозились часа два. Лишь после этого Кеймир, Лейла и Веллек сели все вместе, чтобы съесть лепёшку лаваша и попить чаю.

— Ох, Кеймир-джан, — заплакав, привалилась к плечу мужа Лейла. — Неужели так и пропадём на этом корабле! Я всё время прошу их, чтобы посадили меня и дочек вместе с вами, но они не хотят.

— Не плачь, ханым, — отозвался Кеймир. — Нет на наших руках русской крови — это главное. А то, что Санька не верит нам, — ему же будет хуже. Русский бог не простит.

— Я слышала, как музуры говорили, — печально сказала Лейла, — будто бы нас в Сибирь отошлёт купец.

— Не бойся, мама, — подал голос Веллек. — Как только мы ступим на твёрдую землю, мы сразу убежим и тебя спасём.

— Сколько зла в этом человеке, — опять заговорил Кеймир. — Даже дочек мне не хочет показать.

— Я тоже просила, чтобы разрешил к тебе сюда девочек взять, а он сказал: «Запрещено».

— Кто ему запрещает? Он сам хозяин, — возмутился Веллек.

— Ай, ну его… Собакой родился — собакой умрёт…

Разговаривая, они и не заметили, как пролетел час, другой. На палубе умолкли голоса. Лейла забеспокоилась о дочерях: как бы чего не случилось с ними. Предчувствие беды возрастало в ней с каждой минутой. Забеспокоился и Кеймир. Лишь Веллек не мог понять: кому понадобится обижать девчонок — на корабле все взрослые.

Кеймир крикнул из трюма:

— Эй, кто там! Эй, музур!

— Чего тебе, пальван?

— Позови Саньку, пусть моих дочек сюда приведёт!

— Нет купца, в ресторацию ушёл!

Санька возвратился на корабль часа в два ночи, поднял на ноги музуров. Кеймир слышал, как они суетились и переговаривались, словно не могли решиться на что-то. Затем в трюм опустили лестницу, и боцман приказал:

— Поднимайся, пальван!

Кеймир, позвякивая цепями, вылез на палубу. За ним поднялась Лейла. Последним выбрался из трюма Веллек. Всем троим связали руки за спиной и вывели на причал, а затем на набережную.

— Скажи, куда ведёшь? — встревожился Кеймир.

— На допрос, пальван, — отозвался боцман. — Сейчас сознаёшься, лиходей, за что Михайлу ухайдакал! Сейчас тебе посчитаем рёбра!

— Собаки вы, а не люди, — устало сказал пальван и больше за всю дорогу, пока поднимались к «Бакинским ушам», а потом спускались по ту сторону горы, не проронил ни слова.

В низине остановились. Боцман подошёл к Кеймиру:

— Здорово ты тогда меня сапогом хрястнул, до сих пор спина побаливает. Проси прощения, а то застрелю!

Кеймир молчал: жаль ему было и жену, и сына, и дочерей, но язык не повиновался. Тогда боцман сказал:

— Поклянись, что не убивал Михайлу!

— Клянусь, бачька, клянусь! — жарко заговорил пальван. — Ни одним пальцем не трогал Михайлу — ни я, ни сын мой…

— Ну, тогда так, — рассудил боцман. — Оставайтесь здесь до утра, а утречком, если аллах не убьёт вас своим проклятием, вернётесь на пристань. Пойдём, братва! — И музуры быстро удалились…

Кеймир дождался рассвета, совершенно не понимая, что произошло: почему Санька отпустил его? С первыми лучами солнца он вышел на вершину горы и увидел: шкоут «Св. Андрей» поднял паруса и уходит вдоль апшеронского берега в открытое море. «А где же дочери?» — забеспокоился Кеймир. И услышал пронзительный голос Лейлы: