— А чёрт их знает, — отмахнулся Михайла. — Понять их трудно. Я думал, сейчас война откроется, а они сами связали сердара своего и молодого хана.

— Ну, вот и хорошо, — удовлетворённо изрёк Путятин. — Этого можно было ожидать. Никто так не уважает силу, как азиаты!

— Жалко вот, господин капитан, бочки с рыбой и икрой сгорели, — пожаловался Герасимов.

— Не об икре сейчас надо думать, — сказал Путятин, — а о том, чтобы ещё раз эти туземцы не посягнули на честь купеческую. Порядок тут надо навести такой, чтобы комар носа не подточил!

Кадыр-Мамед, стоявший рядом и преданно глядевший в глаза русскому начальнику, казалось, только и ждал этой минуты.

— Не будет порядка, пока там Якши-Мамед! — заявил он убеждённо. — Арестовать его надо.

Путятин замолчал и заинтересованно посмотрел на Кадыра:

— Между прочим, — сказал он, мрачнея, — я уже слышал о ваших распрях. Этот Якши-Мамед, видимо, мешает вам управлять хозяйством?..

— Проклятье ему, — злобно выговорил Кадыр. — Если б не он, я уже давно стал бы ханом всего иомудского племени. Помоги мне, господин начальник… Убери его от нас…

— А что, господа, — повернулся Путятин к офицерам, — есть резон арестовать строптивца… — И, подумав, прибавил: — За оказание сопротивления русским властям и за нападение на государева человека… — И, утвердившись в своём намерении, сказал капитану парохода «Кама»:

— Господин капитан-лейтенант, пошлите своих людей к берегу. Скаж. ите, ежели Кият не выдаст своего старшего сына, мы предадим огню всё это разбойничье гнездовье!

К вечеру на берегу вновь загремели ружейные выстрелы, грохнули пушки, и в сумерках с кораблей было видно, как загорелось несколько кибиток.

— Чем хороша сия мера, — удовлетворённо говорил офицерам Путятин, — так это тем, что и персы теперь не посмеют нас ослушаться. Жечь надо всех! Сила — вот символ высшего уважения!..

К ночи сторонникам Кият-хана удалось обезоружить не только сердара и Якши-Мамеда, но и всех джигитов, выполнявших их волю. Наспех собранный в мечети ишана маслахат старшин определил: беспрекословно выполнить требования русских властей. К войскам, что стояли по Гургену близ Кумыш-Тёпе и у развалин Кызыл-Алан, отправились люди патриарха, чтобы отвести их назад к Атреку. Другие поехали на Челекен — вернуть с колодцев Назар-Мергена и Аман-Назара. Сердару Махтумкули тут же, в мечети, объявили свою волю: пусть он живёт, где хочет и как хочет, но ни словом, ни действием впредь не будет возмущать туркменский народ против русских. Что касается Якши-Мамеда, то, несмотря на великое почтение, именитость и преклонный возраст Кият-хана, маслахат всё-таки счёл необходимым выдать его старшего сына русским властям.

В то время как проходил маслахат Якши-Мамед сидел в своей юрте с Хатиджой. Обессилевший духом, он молча покачивал головой и пил ром, рюмку за рюмкой. Он знал, что начальник эскадры потребовал его к себе, но не думал, что отец пойдёт на крайний шаг — предаст родного сына. Якши-Мамед никогда не задумывался над тем, что интересы отца совпадают с интересами всего иомудского племени. Необоримую тягу туркмен побережья к русским молодой хан относил к низменным качествам, считал низкопоклонством и никак не мог уяснить, что люди тянутся к российским купцам и путешественникам в надежде найти защиту от извечных врагов — хивинцев и персиян, в надежде получить право на спокойную безопасную жизнь и на тот, хотя бы малый, достаток, который не даёт человеку умереть с голоду.

— Будь проклят тот день и час, когда я появился на свет, — мрачно проговорил Якши. — Что мне дала эта поганая жизнь, Хатиджа? — В глазах молодого хана заблестели слёзы, и жена, испуганно подвинувшись к нему, начала упрашивать:

— Не пей больше, хан мой, не пей… Эта дрянь губит тебя…

— Ай, разве в этой дряни дело, — покусывая губы, отвечал он, — Предатели все!

Якши-Мамед не договорил: на дворе послышались голоса и лай Уруски, в кибитку ворвались слуги Кията. Последним зашёл Кадыр-Мамед.

— Всё пьёшь, братец? — спросил он, хихикая. — На радостях пьёшь и с горя пьёшь — когда же ты трезвым бываешь?

— Убирайся прочь, собачья отрава! — вскричал Якши-Мамед, силясь подняться на ноги и хватаясь за нож.

— Свяжите его, — спокойно сказал Кадыр. — Когда выйдет из головы хмель, развяжем. В таком виде он опасен.

Несколько человек бросились на Якши-Мамеда и заломили ему руки за спину. Ногой кто-то задел бутылку и пиалы. Они, звеня, покатились к сундуку. Возмущённая поступком деверя, Хатиджа кинулась к нему с кулаками, но он оттолкнул её с такой силой, что женщина ударилась плечом о решётку терима.

— Люди, да что же это такое! — закричала Хатиджа. — Люди, помогите!

Схватив пустую бутылку из-под рома, она кинула её в Кадыр-Мамеда. Тот вскрикнул и согнулся.

— Вон отсюда, шакалий выкормыш!

Кадыр-Мамед утёр окровавленный лоб рукавом, выговорил жёстко:

— Ну, погоди, ханым… Ты ещё поизвиваешься у меня в руках!

Якши-Мамеда выволокли наружу. Хатиджа кинулась вслед, но её втолкнули назад, в юрту, и поставили у входа нукеров.

На берегу арестованного поджидали офицер и матросы с «Аракса».

— Отец, ты ли это? — окликнул Якши-Мамед подошедшего Кията. — Где твоя сила?!

— Успокойся, успокойся, джигит, — великодушно отвечал Кият-хан. — Мы не оставим сына одного и не бросим на произвол. Мы отправимся к русским вместе.

Офицер с «Аракса» сказал патриарху, чтобы тот возвращался к семье — русские против него ничего не имеют.

Кият властно отвёл руку офицера и сел вместе с Якши-Мамедом в катер.

ЗАБОТЫ ФРЕЙЛЕН ГАБИ

Сорок дней фрейлейн Габи пребывала в трауре. Ходила в чёрном жалевом платье. Ни золотых серёжек, ни колец, ни браслета, вела себя, как и подобает порядочной женщине. Бабка Ани, неотступно следуя за своей печальной хозяйкой, предупреждала её каждое желание и движение. Но что могла сделать, чем могла помочь старая персиянка в неутешном одиночестве молодой вдовы! Не распахнёшь же ворота замка раньше времени, чтобы заходили люди, садились за стол и пировали, как прежде. Пока что Габи боялась даже мимолётных встреч с мужчинами. Иногда заходил полковник Бахметьев в сопровождении двух-трёх казаков: подчёркивал всем своим видом, что идёт не к хозяйке-вдове, а проверить складские помещения и караул возле них. Так, будто бы между прочим, справлялся у бабки Ани о самочувствии фрейлейн, иногда заговаривал и с ней самой, но вёл себя сдержанно и предупредительно. Габи, провожая день за днём в невозвратную вечность, с каждым новым днём вздыхала всё легче и легче и наконец заговорила о деле: после Михайлы остался немалый капитал и несколько контрактов по закупке всевозможных товаров. Особенно её донимал шемахинский купец Риза. Ещё на третий день траура он привёз шелка и шали, закрыл тюки в одном из сараев во дворе, нетерпеливо ждал, напоминая о себе ежедневно: когда же наконец купчиха рассчитается с ним по заключённому контракту. Габи мучительно думала — для чего ей эти шелка? Не сядет же она на корабль и не повезёт товары в Астрахань!

Риза пожаловал к ней и в тот, первый день, когда она наконец надела жёлтое атласное платье декольте, нацепила золотые серьги, кольцо и браслет и была, утомлённая траурным бездельем, очень красива и мила.

— Вах-хов! — изумился купец, увидев её на айване около накрытого столика. — Вы ли это, фрейлейн? Провалиться мне на этом месте, если вру, но я подумал, что сам ангел спустился с небес и встречает меня своей обворожительной улыбкой!

— Полноте, Риза, полноте… Чего доброго, ещё сглазите! — улыбнулась польщённая фрейлейн.

— О, что вы! — ещё восхищеннее заговорил он. — Если бы такой ангел спустился на мой собственный айван, я отдал бы ему все свои богатства.

— Эй, садись, чего приплясываешь, как учёный медведь! — добродушно вмешалась в разговор бабка Ани. — Всё твоё богатство не стоит одного накрашенного мизинца моей фрейлейн.

— Напрасно вы так думаете, — самодовольно улыбнулся Риза и достал из кармана сердари изящную коробочку с французской надписью. — Вот тут есть вещица, которую я не отдал бы за всё ваше поместье!