После того, как Силыч оставил жену Александру Николаевну и дочек Лизу и Сонечку в Оренбурге, а сам отправился в тайгу по Иртышу, министр иностранных дел пытался вернуть его в столицу и расправиться с ним за все старые и новые грехи. Несколько лет Карелин не выходил из тайги, ждал затишья. Даже собранную коллекцию флоры и фауны не мог переправить в музеи и общество естествоиспытателей. Наконец, решился: с ящиками и пакетами отправил в путь студента Ваню Кирилова. Тот добрался до Казани, но в дороге заболел и умер, а коллекция бесследно исчезла. Постепенно о Карелине стали забывать. Неприметно возвратился он в Оренбург, уложил на возы домашний скарб, усадил в повозку жену и девочек и отправился в подмосковную деревеньку к родственникам Александры Николаевны. Да только и там долго не задержался. Дошли слухи до властей о нём, и тут как тут грозное предупреждение: находиться и жить г-ну Карелину в центральных уездах России строжайше воспрещено, предписывается в 24 часа удалиться на поселение в Гурьев. С тех пор Карелин письмами поддерживал связь с семьёй, но с 1852 года ни разу не виделся ни с женой, ни с дочерьми. По письмам знал, что обе дочери вышли замуж, а Александра Николаевна горюет в одиночестве и ждёт возвращения мужа.

— Поехал бы, Силыч, — робко посоветовал Кеймир, выслушав длинный рассказ Карелина о себе.

— Зачем, пальван? Кому я нужен такой? Да, признаться, и тяги к жене нет. Отвык-с. Иное дело — вот эти труды. — Он кивнул на целую гору серых картонных папок. — Тут вся моя жизнь. Вот отправлю в общество, может, издадут. Тогда и к жене, и к детям загляну.

— Силыч, — с интересом полюбопытствовал Кей-мир, — а чем занимался тот человек? Почему ты говоришь — о нём весь мир узнает?

— О, пальван… Это великий человек. Мудрец. Демократ. Он из России бежал от царя, чтобы легче было воевать с ним. Он — самый страшный враг царизма, защитник всех бедняков и обличитель дворян и помещиков. Герцен звал народ жить сельскими общинами, чтобы не было ни богачей, ни бедняков. Это касается и вас, туркменцев. Если и вы поймёте его учение да подниметесь против своих баев и ханов — большое дело сотворите! Он звал народ к топору, пальван. К топору, — с благоговением повторил Карелин. — Запомни!

Дня через три после этого разговора Кеймир-ага сидел с кайсаками-чабанами и рассказывал им о новостях. Говорил о тяжёлой доле народа, о том, что в России творится. К вечеру гости разошлись: подул из песков сильный ветер; каждому надо было возвращаться к своему очагу. Перед сном Кеймир-ага ещё раз вскипятил чай, выпил две-три пиалы, лёг и накрылся чекменем. Ветер дул с ужасающей силой и завывал вверху в туйнуке. Кибитка содрогалась, того и гляди улетит с ветром. Кеймир вспомнил, как однажды унесло ураганом на Челекене сразу несколько ки-битйк. Они покатились в море, а потом их вышвырнуло на берег. С этим видением прошлого и уснул пальван. Проснулся неожиданно, в непонятном страхе. По-прежнему гудел в туйнуке ветер, почему-то выли собаки, и пахло палёной кошмой. Дым ударял в ноздри с такой силой, что Кеймир-ага закашлялся. «Вах-хов, — испуганно подумал он, — неужели кошма от очага загорелась?» Осмотрел юрту — нет ни огонька, ни искорки. Выглянул из кибитки — и обомлел: над Гурьевом полыхало огромное пламя; все дома по Уралу до самого устья горели и с треском разваливались. Людские силуэты мелькали в дыму. Кеймир не на шутку растерялся. Поняв, однако, что пламя до его кибиток никак не достанет, он тотчас подумал о Карелине.

— Веллек! Веллек! — тревожно позвал он сына, сдёрнув с его кибитки килим. И когда тот выскочил наружу, сказал: — Силыча надо спасать. Не сгорел бы, пошли!

Они побежали по степи я чем ближе приближались к пылающему городку, тем больше ужасались увиденному. На их глазах горели не только дома и сараи, но и люди, и скот — живыми факелами металось всё живое по тесным улочкам и падало замертво.

Изба Карелина, когда к ней приблизились Кеймир и Веллек, уже догорала. Развалившиеся брёвна потрескивали, словно щепки в печи. Самого Силыча отыскали по голосу. Без костылей, совершенно беспомощный, он полз от всепожирающего огня подальше, в степь, к човдурским юртам.

— Рукописи! Труды мои там! — выговаривал он страшным голосом, понимая, что спасти уже ничего нельзя…

Друзья увели его к своим кибиткам и вновь вернулись к пылающему городку, чтобы хоть чем-то помочь попавшим в беду уральцам. Люди, поначалу ошарашенные огнём и неимоверной паникой, постепенно обретали уверенность: от берега Урала к домам спешили с полными вёдрами женщины, казаки и даже дети. Солдаты недавно расквартированного здесь пехотного батальона растаскивали горящие брёвна баграми, скатывали их в воду. Крики, брань и плач слышались повсюду.

И на другой день, и на следующий дымился сожжённый Гурьев. Казаки, злые и подавленные, искали поджигателя. Где могла возникнуть искра? У солдат-постоятельцев? У атамана? Никто не мог бы назвать имя виновника. «Может, и сунул кто-то кому-то «красного петуха», но и сам сгорел. Не осталось в Гурьеве ни одного жилого дома.

Через несколько дней после того, как чёрный дым рассеялся по необъятному небу, из Оренбурга пожаловал большой конный отряд под предводительством скуластого поручика туркмена. На буланом красивом коне разъезжал он среди чёрных обугленных развалин, распоряжался, и пострадавшим выдавали, на первый случай, сухари и соль. Через день он появился у кибиток човдуров.

— Эй, хозяин! — позвали Кеймира. — Тут у тебя, говорят, человек один живёт… учёный… Где он?

— Тебе зачем этот человек, уважаемый? — насторожённо отозвался Кеймир-ага, припомнив беседы о сельской общине и умершем Герцене.

— Хей, дурак, как разговариваешь с поручиком! — прикрикнул офицер. — Ну-ка, веди меня к нему! — И, не дожидаясь, пока его введут в кибитку, откинул килим и поздоровался с Карелиным.

— Я новый пристав Мангышлакского уезда, поручик Караш-хан Иомудский. Вам ни о чём не говорит моё имя? — спросил он с вежливой улыбкой.

— Решительно ни о чём, — растерянно отозвался Карелин, не понимая, чего ради улыбается новый пристав.

— Господин Карелин, — опять подчёркнуто вежливо заговорил поручик. — Я сын вашего давнего друга, патриарха туркмен Кият-хана! Вы помните его?

— Как же-с, как же-с, хорошо помню. — От неожиданности Карелин даже попытался встать, забыв о параличе. — Я немного слышал о его судьбе: говорят, умер в Тифлисе, в ужасных условиях…

— Да, это так. Отец похоронен не с теми почестями, каких он заслужил. А во всём виноват Якши-Мамед. Это он связался с вольнодумцами, потом выступил против русского купца… Сам поплатился головой и отца загнал в могилу.

— Ну, что же вы так обвиняете брата! — недовольно поморщился Карелин и подумал: «Да, этот Кия-тов сынок, кажись, воспитан в духе ревностного служаки». Поняв, что с поручиком-приставом надо быть поосторожнее, спросил: — Что же сталось с Якши-Мамедом? Какова его судьба?

— Он был на поселении в Воронеже, — холодно ответил Иомудский. — Может быть, и дождался бы царской милости, но слишком был горяч. В 1845 году бежал и был задержан на расшиве в море сторожевым крейсером. После этого, говорят, его содержали в тюрьме. Там он и умер…

— А его жёны, дети?

— Старшая, Огульменгли, стала женой Кадыр-Мамеда. А младшая, Хатиджа, не вынесла горя. Говорят, когда пришло известие о смерти Якши-Мамеда, она заявила: «Умру и я, но не стану женой ненавистного брата». Сожгла себя заживо.

— А Кадыр-Мамед… Жив он?

— Жив, что с ним сделается. Он всегда верно служил государю и сейчас преуспевает. Челекен и А грек сдал в аренду, получает немалые барыши.

— Ну, а вы, поручик? Как живёте вы, холосты, женаты?

— Я окончил кадетский корпус. Служил в Белгородском полку. Женился. Жена моя — уроженка Малороссии, из старинного рода Кочубея-Сизых. Есть дети… трое сыновей.

— Что же, вы здесь у нас приставом будете? — полюбопытствовал Карелин.

— Не здесь, Григорий Силыч. Я еду в Красноводск. Это укрепление входит в Мангышлакский уезд. Городок пока маленький, но за Красноводском — будущее. Оттуда мы двинемся на Хиву и выйдем в Ахал!