Сердар ухмыльнулся, оглядел каджаров и мрачно пригласил всех в кибитку. Когда приезжие уселись на ковре, а слуги подали чай и еду, Кадыр-Мамед сказал:
— Сердар, милостью аллаха, милостью их величеств царя Николая и Мухаммед-шаха, а также благодаря нашим усилиям удалось на Атреке и Гургене потушить огонь распрей. Все ханы дали клятвенное заверение — не нарушать священной границы по Атреку, не грабить и не убивать персиян. Мир и покой будет ещё крепче, когда ты отправишься в лагерь Арда-шир-мирзы…
Сердар сидел насупленный. Ни один мускул не дрогнул на мужественном и красивом лице сердара. С любопытством он посмотрел на Афгани-хана, глаза которого источали яд предательства, и тихонько сказал:
— Я непременно посетил бы твоего шах-заде, но мне нездоровится. — Сердар покосился на килим и крикнул: — Овезли, позови всех сюда, пусть принесут лекарства!
За кибиткой послышался топот ног и голоса джигитов, готовых в любую минуту прийти на помощь своему хану.
— Сердар, зачем кипятишься? — проговорил Кадыр-Мамед. — Разве помогут тебе десять, двадцать слуг, когда весь народ побережья на нашей стороне?
Махтумкули-хан усмехнулся:
— Ты меня считаешь наивным дивана[26], раз предлагаешь ехать к шах-заде! Разве я не знаю, чем кончится эта встреча? Нет, Кадыр-хан, я готов погибнуть здесь, в бою, чем оставлю без боя свою голову у шатра Ардашир-мирзы.
— Я отвечаю за твою жизнь! — повысил голос Кадыр-Мамед.
Сердар с сожалением покачал головой:
— Ты не смог уберечь родного отца и брата. Разве ты сможешь спасти меня?
Кадыр-Мамед побледнел. На какое-то мгновение, потеряв дар речи, подумал с содроганием: «Уже полгода я ничего не знаю об их участи, вах, аллах пигам-бар!» Однако, взяв себя в руки, важно произнёс:
— Пока русский государь император жалует меня, с бороды отца и брата не упадёт ни одного волоска.
— Сердар, — неожиданно заговорил Афгани-хан. — Я слышал о тебе, как о самом храбром и справедливом. Но теперь вижу: я ошибся. Если ты, сердар, потерял смелость, то поезжай к Ардашир-мирзе хотя бы во имя справедливости. Откажешься — все посевы пшеницы завтра же сожрёт огонь, и чомуры останутся без хлеба.
— Я болен! — произнёс Махтумкули-хан. — В лагерь к шах-заде отправятся мой сын и племянник…
— Сердар, надо и мне поехать вместе с ними, — поднял голос Али-Бакар. — Я сделаю так, что тебя потом встретят с почестями.
Махтумкули-хан с недоверием посмотрел на святого дервиша, на какое-то мгновение усомнился: «Неужели я перестал отличать осторожность от трусости?» — и согласился.
— Поезжайте, святой ишан. Сделайте так, чтобы всё было хорошо…
Гости уехали из Гасан-Кули вечером, взяв с собой Али-Бакара, сына и племянника сердара. Теперь Махтумкули-хан остался один. Только жёны да слуги, с которыми он никогда не заговаривал о серьёзных делах, окружали его. Уединившись, сердар почти не выходил из кибитки: сидел в тяжком раздумии. Он уже давно понял, как несбыточны его стремления создать своё независимое государство. Он почувствовал это ещё в тот день, когда встретился с Тедженцем и попросил его вернуть своих овец. Даже это маленькое дельце не смогли они уладить, чтобы не обидеть друг друга. Потом он понял, что нельзя и невозможно искусственно породить в людях ненависть к добрым соседям — русским. И разве можно скроить жизнь на свой лад, если сами туркмены хотят жить по-новому? Бедному, изголодавшемуся, уставшему от бесконечных войн люду нужна надежда и уверенность в завтрашнем дне. Никто из прибрежных туркмен, кроме слуг и родственников, не встал в защиту Махтумкули-хана, когда его отстранили от командования войском. И сейчас он сидит в кибитке один, и нет у него друзей, которые бы пришли и подсказали, что теперь делать. Мир кроят не ханы и цари, мир кроят народы. Нельзя помешать дружбе русских и туркмен— это противоестественно. А всё противоестественное — негоже для умного человека. Надо смириться с волей народа иди покинуть родные края…
Выходя ненадолго из кибитки, Махтумкули-хан с презрением смотрел в сторону залива, где, уже забыв обиду на «капыров», рыбаки мастерили новые киржимы. Полу сгоревшие доски и прочие детали старых парусников валялись возле тамдыров — им суждено испепелиться в огне. Новый свежеспиленный лес люди везли из астрабадских джунглей. Обтёсывая доски, готовя к рыбной ловле сети и кроша свинец на дробь, переговаривались между собой: «Хвала всевышнему и ак-падишаху, что отвели от наших кибиток беду. Если урусы встанут посреди туркмен и каджаров — войны не будет».
На четвёртый день после отъезда сына и племянника в кибитку сердара неожиданно вбежал один из слуг и торопливо сообщил:
— Черкез вернулся… с цепями на ногах…
— О, проклятье, — застонал Махтумкули-хан. — Где он?
Племянник, оборванный, злорадно посмеиваясь, вошёл в кибитку.
— Ха, эти собаки и меня хотели везти в Тегеран, — сказал он самодовольно, — но не такой Черкез-джан. Ночью, когда их сарбаз[27] подошёл близко к палатке, в которой держали меня, я кинулся на него, завладел его ножом и убил. Потом разодрал цепь, сел на коня и поскакал к Гургену. Они кинулись за мной, но я перебрался на этот берег!
— Мамед где? — теряя терпение, злобно спросил Махтумкули-хан.
— Вай, дядя, не спрашивал бы о нём. Как только нас привезли к Ардашир-мирзе, он сразу повелел: «Сына сердара отправьте в Тегеран».
— О, судьба… Какой я доверчивый глупец! — ещё злее заговорил сердар. — Как я мог довериться им?
— Дядя, скажи спасибо мне, а то и тебя бы они заманили к себе, — наставительно заявил Черкез-племянник. — Как только твой преданный дервиш слез с верблюда, Ардашир-мирза похлопал его по плечам и сказал: «Давно вас ждём, дорогой Али-Бакар. Засиделись вы у них. А где же Махтумкули-хан?» Тогда дервиш ответил: «Он осторожней шакала и мудрее беркута. Но ничего, шах-заде, не пройдёт и недели — и он пожалует сюда, ко мне!» Я слышал этот разговор сваими ушами…
В полночь, когда аул Гасан-Кули пребывал в покое, слуги Махтумкули-хана принялись разбирать кибитки и грузить их на верблюдов. Чабанам было приказано поднимать отары и гнать под Кизыл-Арват. К утру на месте кибиток сердара остались лишь клочки войлока да обрывки верёвок.
Теперь, когда последний недруг бежал с поля боя, Кадыр-хан успокоился. Ходил по Гасан-Кули, полный величия и достоинства. Внешне он и раньше казался таким, но сейчас превосходство выказывал каждым своим словом, каждым движением. Целая свита ханов и старшин сопровождала его, боясь пропустить сказанное ханом. Рядом неизменно шествовал Мамед-Таган-кази — вечный раб Кията, наконец-то почувствовавший свободу. Имя Ка дыра не довлело над ним, ибо молодой хан был сверстником ишана и его приятелем с самого детства. К тому же молодой хан отличался благочестивостью, не пропускал ни одной молитвы, и это ещё больше сближало их. С первых же дней своего правления Кадыр-хан принялся учить народ смирению. По зову азанчи те, что познатнее, спешили к мечети ишана и свершали молитвы там, бедняки — возле своих кибиток или прямо на киржимах. Но избави боже, если кто-либо пренебрегал ритуалом! Такие приглашались на беседу в мечеть и часто выходили оттуда побитыми. «Аллах и русский государь — вот две силы, которым должны поклоняться правоверные, — внушал ишан. — Аллах — на небе, государь — на земле!» Как символ величия и силы русского государя, стояли в заливе парусники морской полицейской эскадры. Уходили одни, приплывали другие. Ни ишан, ни Кадыр-хан теперь не допускали даже мысли о возвращении Кията и Якши-Мамеда и новых смутах и распрях. Всякому, кто теперь бы посягнул на их железную власть — будь то отец или брат, — они перерезали бы глотки.
Кадыр-хан жил в одной из келий мечети, возле ишана, и старался не встречаться с родственниками. Лишь незадолго до отъезда на Челекен он повидался с матерью. Постаревшая лицом и ссутулившаяся, она сама пришла в святую обитель к сыну. Поднявшись на каменное возвышение, она сняла кожаные чувяки и, ступая за служанкой по тёмному коридорчику к кельям, залопотала набожно: