ным словечком определил стиль нашей бесстильной эпохи —

стиль XIX века. Он сказал: «Все это — хлёбово».

Девичья кожа, гладкая, как старые лестничные перила.

Светское общество обычно уподобляют театру и поприщу

деятельности. А оно — разве что только место встречи знако

мых между собою, чужих друг другу людей. Ни любви, ни карь

еры, вопреки уверениям романистов, там не найдешь. Напро

тив, там цепенеют и притупляются жизненные силы и силы

любовные, — в музыке, в пошлой болтовне и учтивости светской

среды.

Акушерские щипцы — изобретение, подобное всем современ

ным изобретениям! Они силой выбрасывают плод к жизни и к

солнцу, но с ущербным рассудком, с зажатым в тиски мозгом,

С полусформированной душой, неспособным к защите в битвах

жизни, с сердцем слишком большим и слишком нежным. Пол

ное отсутствие уравновешенности!

Несчастное созданьице, недоформированное в одном отно

шении, переразвившееся в другом, впечатлительное, барометри

чески восприимчивое ко всему, чему служит проводником не

мысль, но ощущение; обостренная чувствительность — к му

зыке, к благожелательному выражению лица, к очарованию го

лоса, к внешней стороне жизни...

Какими будут сыновья этой буржуазии, — буржуазии, под

нявшейся от лавочки к богатству, что так превосходно показал

Бальзак? Какими будут сыновья этих сыновей, приобщенных

благодаря воспитанным в них свойствам — а быть может, име

ющимся у них в крови, — к жульничеству, обману, всевозмож

ным проделкам, криводушию, вранью, бахвальству, — ко всему

172

этому миру парижской торговли? Действительно, — будьте осто

рожны! — наша торговля, наша обширная торговля парижскими

предметами роскоши, торговля, порождавшая пэров Франции

при Луи-Филиппе, торговля, владеющая ныне славными зам

ками, торговля, заставлявшая бросать в долины Монморанси

больше миллионов, чем бросала Семирамида, торговля, которая

выдает своих дочерей за сыновей министров и гнушается Сен-

Жерменским предместьем, — эта торговля — занятие, вынуж

дающее отречься от честности и забыть о совести. Это набива

ние цен, это награды приказчикам за то, что они сбывают ле

жалый товар и сбагривают его покупателю. Это глаза хорошень

кой продавщицы, которым положено быть приманкой. Сло

вом — это ложь! Это уже не торговля времен Медичи или хотя

бы английская торговля, основанная на высшей спекуляции и

учете повышения и падения цен, действующая только в области

умственной, чужими руками, не марая своих, — так сказать, с

помощью математических выкладок.

< . . . > Вчера поймали птенца сойки. Сторож остался в лесу.

пощипывая птенца за крыло, чтобы тот кричал, — совсем как

нищенка с ребенком; он притаился, держа палец на курке,

чтобы убить мать, если она прилетит на зов своего детеныша...

Мы убежали.

<...> Вернулись из Феррьера *. Деревья и пруды, создан

ные с помощью миллионов, вокруг замка ценою в восемнадцать

миллионов, до нелепости глупого и смехотворного, какого-то пу

динга из всех стилей — ради дурацкого стремления объединить

все памятники старины в одном. Ничего выдающегося, ничего

примечательного на земле, где по прихоти одного человека

посеяны банковские билеты. — В углу фазанника я увидел по

возку, где значилось: «Барон Джеймс фон Ротшильд, землевла

делец». Это — охотничья коляска, которая возит в Долину на

продажу фазанов сего несчастного маркиза де Караб а.

< . . . > Эдуард, тип: не выносит никаких животных, кроме

аиста, ибо он — геральдическая птица.

< . . . > В «Литераторах», к концу многолюдного ужина —

разговор о душе: «Душа — это деятельность мозга, и ничего

более» (Бруссе). Закончить так: «А ты, что ты думаешь о бес

смертии души?..» Он — сквозь дрему: «Человек — ни ангел, ни

животное» (Паскаль). < . . . >

173

Круасси.

Я вхожу в лес; и вот, сразу — тишина, но тишина, шепчущая

всеми чуть слышными, ласкающими голосами жизни и любви,

а среди них выделяются, как глубокий диез, любовные стенания

дикого голубя. Даже трава что-то шепчет, листок шушукается

с листком, и тот, что поменьше, слегка отталкивает того, что

побольше, заслонявшего ему солнце, и словно говорит: «По

двинься-ка!» И это basso, basso 1 до тех пор, пока легкий ве

терок, скользя по лесным верхушкам, не сообщит им медленно

затухающий трепет, поглощающий все шумы. Нежный шорох

соприкасающихся листьев, сходный с отдаленным журчаньем

бегущей воды.

Под этим трепещущим сводом — все спокойно и недвижно

на своих стеблях. Лишь кисточка дикого овса колышется, как

последний отголосок движенья. На земле глянцевитый зеленый

плющ, припавший к сухой порыжелой листве, подобен зеленова

тому налету, разъедающему флорентийскую бронзу. В безмолв

ной полутьме солнце перебегает от одного дерева к другому,

опоясывает их светом, расчерчивает то вверху, то внизу, обво

лакивает и оплетает их среди этого зеленого полумрака, как

серебряные коклюшки.

Над вашей головой, в вышине, среди искрящейся листвы,

кусочки голубого неба, листья, смыкаясь и размыкаясь, то

скрывают их, то приоткрывают вновь. Всюду вокруг вас подни

мается изгородь из линий, все время мешающая зрению, не

дающая ему пробиться за эти тесные пределы. А вон там, да-

леко-далеко, несколько узких голубых линий, похожих на про

светы в ставнях: там уже кончается лес. В тени, где вы стоите,

все пронизано, испещрено, усеяно солнечными зайчиками, ко

торые скачут от листка к листку, бегают, играют, качаются в

прозрачном сумраке. Над тропинкой, пересеченной светлыми

полосками, проносится, как серебряная молния или сверкнув

шее олово, живой зигзаг — от тени к свету и от света к тени, —

две белые бабочки, ищущие друг друга. < . . . >

Альфонс установил и распределил, как государственный

бюджет, всю свою жизнь. С похоронами отца покончено, — те

перь он обдумывает, в каком халате явиться в свадебную ночь

перед своей будущей супругой. Он не любит предаваться удо

вольствиям и терпеть не может, когда им предаются другие.

1 Тихо, тихо ( итал. ).

174

Он не замечает своих ближних. В его замке нет бильярда, по

тому что он сам не играет; не было б и отхожего места, если

б он сам не переваривал пищу. Сердцу этого двадцатипятилет

него малого семьдесят лет, — возраст его отца.

30 июля.

Все это время — полное отсутствие физической и духовной

деятельности; сонливость такая, что могли бы спать по восем

надцать часов в день; при пробуждении веки тяжелые, как и

голова; взор — но не мысль — перебирает книги, лениво пере

ползая с одной на другую; что за ужас делать меньше, чем ни

чего; голова пустая, а меж тем — тяжелая; в кровь как бы на

хлынула лимфа; вялая скука, мышление и движение так же

тяжелы для нас, как для висящего на ветке ленивца, которому

нужен целый день, чтоб от нее отцепиться; при таком состоянии

духа ничто не может встряхнуть — даже оргия или зуд тще

славия.

Это — болезнь, поражающая ушедших на покой лавочников,

всех, кто прекратил свою деятельность, всех, у кого голова

слишком долго отдыхает, — поражающая и нас, ибо уже пять

месяцев мы не живем за пределами нашей жизни — в творче

стве, во имя идей.

2 августа.

В текущей литературе поистине значительный и благород

ный тип литератора — это Сен-Виктор, мысль которого всегда

живет в непосредственной близости к искусству или к гуще